|
Свободный паровоз
— Дело было так. В большом классе, в центре, я составил
натюрморт из «авторитарных» предметов: две чашки с
аляповатыми розами, из тех, что горкой стоят в сервантах
— неприкосновенные жители обывательских квартир, вазу,
такую же роскошную, пузатый чайник, обремененный
какими-то идиотским цветами, бездарное блюдо с
инкрустацией (не знаю, чьи мозги его сконструировали),
но дорогое,— все это расставил на столе, да еще перед
натюрмортом установил рамку — передвигая ее, можно
менять композицию,— и спрашиваю у детей: «Что это
такое?» — «Натюрморт»,— отвечают. «А зачем?» —
«Рисовать». «Рисовать?» Тогда я беру и обливаю всю эту
дорогостоящую прелесть белилами. Дети обалдели. Я
быстренько вызываю к себе самого старшего мальчика, даю
ему банку с красной гуашью и предлагаю ему вылить
сверху. Потом велю всем закатать рукава и запустить руку
в это красочное месиво и руками, без всяких кисточек
нарисовать на планшете паровоз. Знаешь, все с ума сошли,
пятилетним детям закупают колонковые кисти, да еще по
размеру. Зачем это нужно?
Часа полтора они в диком восторге рисовали паровоз, кто
как мог, кто как хотел. Потом мы сняли планшет с
паровозом со стены, вышли с ним во двор и устроили
шествие по кругу. Такой шум, гам, а тут я говорю: «А
теперь разорвите!» Слушай, они сделали это с неменьшим
наслаждением, чем сам рисунок. «А теперь склейте эти
обрывки так, чтобы вышел паровоз лучше прежнего!»
Склеили — вышел такой паровоз: пар из ноздрей! И вот
несколько занятий в таком парадоксальном духе.
Смотрю, дети уже привыкли, что дядя Армен им что-то
такое выдает, и тут я прихожу в класс, сажусь в угол и
сижу. Сижу себе и сижу, а они ждут. Потом надоело ждать,
руки зудят — рисовать хочется — и пошли рисовать, не
спрашивая, что рисовать.
— Ты создал атмосферу. Атмосферу «хеппенинга»,
праздника.
— А в такой атмосфере детям не нужна тема. Сначала они
освободились от стереотипного представления, что раз
пришел на урок по живописи, значит, надо заниматься
живописью. Что значит надо? В искусстве нет «надо», в
нем есть «хочу», поиск того, чего же я хочу.
— К тому же ты научил их не дрожать над собственными
шедеврами. Ни из чего не делать культа — ни из сервизов,
ни из творений. Но как на это смотрят родители? Не стали
ли дети после твоих уроков обливать гуашью сервизы в
сервантах?
— Знаешь, очень нормально смотрят. У нас в Армении с
этим просто. Детям до пяти лет многое позволяется.
Почитай «Путешествие по Армении» Битова, там об этом
правдиво написано. К тому же учитель у нас — это
особенный человек. Если я сказал родителям, что так
детям будет лучше,— все, никаких вопросов. А насчет
порчи сервизов — не знаю. Никто пока не жаловался. С
детьми нельзя застывать на каком-то единственном своем
художественном принципе. Если сегодня ты рвал картины —
завтра ты их береги. Завтра ты их вывесь на самое
почетное место. А послезавтра покажи, что все вывешенное
— ерунда. Можно было бы то же самое решить иначе.
Лаконичнее. Или наоборот. Главное — тысяча способов,
тысяча вариантов. Будет из чего выбирать свое.
— О, тогда я тебе расскажу про свой опыт. Как-то раз я
пообещала детям сделать выставку их рисунков. Выбрала из
каждой папки самые неудачные и развесила на стенде.
Родители восторгались этой «антивыставкой». Все как
один. Дети сперва тоже были довольны — рисунки красиво
подписаны, имя, фамилия, сколько лет. Солидно. А потом
одна девочка, Анечка-профессор, очень серьезная особа
пяти лет, сказала: «У меня в папке есть Буратино,
хороший, а вы повесили плохой. Вы пошутили, да?»
Тогда я раздала детям папки, и они сами отобрали свой
работы действительно наиболее удачные.
— Это тоже бой «конформизму». Все верно: раз их рисунки
выставили, раз учительница выбрала — значит, так надо и
так правильно. Интересно, а если бы не нашлась такая
Анечка, как бы ты поступила?
— Не знаю.
— Хорошо, что ты говоришь «не знаю». Момент сам
подскажет тебе решение, если ты не чурбан. Всего не
предвидишь, на такую Анечку-профессора всегда надежда
есть, а? Если ты сам закоснел, что ты можешь дать детям
и что ты можешь получить от них? Если мне неинтересно
ловить рыбу, то и детям это дело быстро наскучит,
правильно считаю?
— Верно,— говорю я, вспоминая, как мы ловили рыбу и как
поймав долгожданных рыбешек, отпустили их на волю.
Безрезультатна наша ловля? Нет. Результатом был сам
процесс ловли рыбы, равно как результатом была не
картина с паровозом, а само рисование картины.
— Будем сушить одежду,— Армен включает утюг.— Утюг
паровоз, он едет по рельсам,— Армен проводит утюгом по
первой брючине,— а вокруг клубы дыма...
Из обыденного дела — сушки одежды — Армен устраивает
целый спектакль.
— Армен, а ты здесь рисуешь?
— Я здесь рыбу ловлю. Разве ты не знаешь, что
профессиональный рыбак? — Армен сводит глаза к
переносице, складывает рот буквой «о», изображает рыбу.
— Ты профессиональный артист!
— Правильно замечаешь! Как образованная женщина ты не
можешь не знать крылатого выражения «искусство быть
самим собой». Вместе с детьми мы и овладеваем этим
искусством. Может, тогда из наших детей не вырастут
такие скучные взрослые, а?
Зачем люди растут?
Мы идем сухие, отутюженные, по берегу моря. Нам надо на
электричку, но дети уговорили меня сбегать на море,
посмотреть закат. Поздно, но я сдаюсь. Мне и самой охота
посмотреть на закат после града и стольких ливневых
дней.
Мы идем по пустынному пляжу навстречу закату.
Разноцветные облака соединяются в причудливые рисунки:
красный слон, оранжевый крокодил, драные края дождевых
туч на горизонте образуют кустистые лесные заросли в
небе. Облака переход друг в друга, как цветные пласты «дрожалки»
- фруктового желе, которое мы покупаем в кулинарии, а
дождевые тучи растекаются подобно чернильным пятнам на
мокрой акварельной бумаге.
— Как ты думаешь, это можно нарисовать? — спрашивает
Петя.— Как нарисуешь, когда каждую минуту все другое? Ты
пробовала рисовать закат?
— Нет, что ты! Но есть художники, у которых это
получается. И здорово получается.
— Я бы точно не смог.
— А мы туда попадем, вглубь? — указывает Аня в небо.
— Когда-нибудь попадем,— вздыхает Петя.
— Это хорошо,— говорит Аня.
…А в нашем Каугури небо уже совсем чистое, звездное. Мы
едва плетемся - поздно, первый час ночи.
— Мам, мы идем, а звезды от нас все бегут и бегут. Они
устали. У них же на небе нет стульев, чтобы отдохнуть.—
И тут же, безо всякого перехода.— Петь, а докторы
танцуют?
— Конечно, Анюта, когда доктор вылечит, он танцует. Ведь
он сделал доброе дело.
Анютой он называет сестру в минуты особого расположения
ко всему на свете.
— А зачем люди растут? — не унимается Аня.— Вырастут и
умрут.
А дальше уже выстраивается очередь на кладбище: мама —
первая, папа — второй, Петя — третий, «а я не хочу расти
и умирать». Будто мы хотим!
Кладбищенская тема иссякает, как только мы приближаемся
к канаве.
— Знаешь,— говорит Петя, глядя то на звезды, то в
канаву,— когда мы в Химках и все одно и то же, то
кажется, что это не жизнь, а какая-то тренировка. Я бы,
конечно, хотел жить, как Гекльберри Финн, он бродил по
всей Америке, и никто к нему не приставал.
— А кто к тебе пристает, интересно?
— Я к тебе не пристаю, правда, Петь? — Аня встает на
цыпочки, заглядывает в его глаза, тычется носом в щеку.
— Мама, а как ты считаешь, я красноречиво выражаюсь?
— По-моему, вполне красноречиво,— отвечаю я машинально,
а сама думаю о том, как детей вдруг, внезапно,
охватывает грусть. Казалось бы, такой был чудесный день,
а Петя загрустил, захотел одиночества, чтобы никто к
нему не приставал.
— И мне иногда кажется, что я выражаюсь достаточно
красноречиво. Но вот прочтешь хоть одно предложение в
хорошей книге и видишь, что твои слова ничего не стоят.
— Стоят, Петь, стоят,— утешает Аня брата. Она не
понимает, в чем суть, но хочет, чтобы все было хорошо.
Уловив грустные интонации в моей или Петиной речи, она
тотчас начинает хныкать: «Не говори тоном, ну
пожалуйста, не говори тоном!»
— Мам, а завтра будет завтра? — спрашивает она.
— Уже сегодня — завтра,— говорит Петя, имея в виду то,
что время перевалило за полночь.
— Это хорошо,— заключает Аня.
Мажор или минор?
Напротив меня, под тенью ивовых кустов — девочка
Наточка, лет восьми, с мамой. Мама занимается с дочерью
сольфеджио.
Ната отвечает на мамины вопросы явно невпопад — она не
сводит глаз со своих подружек. Подружки с наслаждением
лижут мороженое эскимо.
— Ма, а мне можно будет мороженое после обеда?
— Ната, не отвлекайся. Ты так и не ответила на мой
вопрос.
Ната отвечает. Опять невпопад.
— Ладно.— Мама поднимается с подстилки. Ну, думаю,
сейчас пойдет купаться с Натой. Нет. Достает из
полиэтиленового мешка «Избранное» Лермонтова.
— Читай вслух вот это стихотворение.
Ната читает «Парус». Старательно, с выражением.
Прочитала, ищет глазами подружек. Интересно, доели они
мороженое или нет?
— Какое настроение выразил поэт, минорное или мажорное?
— Мажорное.— Ната наконец заметила девочек. Они уже съел
эскимо, теперь палочки обсасывают.
— Не только мажорное.
— И минорное.
— Правильно. А где переход от мажора к минору?
— Мам, а мы пойдем сегодня в лес?
— Нет. Сегодня мы должны отзаниматься за сегодня и за
завтра. Завтра у нас билеты в Домский собор.
Аня с Петей проголодались. Я даю им печенье и угощаю
Нату.
— Можно? — спрашивает Ната поднося печенье ко рту.
— Я сказала можно, но не сказала когда.
— После обеда?
— Да, после обеда. А теперь опиши мне картину
лермонтовского моря. Вспомни пушкинское «К морю».
Сравни, чье море мажорней, Пушкина или Лермонтова?
— Простите, а вы как считаете,— обращаюсь я к маме Наты,
- море, которое сейчас перед нашими глазами, какое?
— Мажорное,— не задумываясь отвечает мама.
— А почему?
— Потому что оно освещено солнцем, оно синее, яркое.
— Да где же оно синее? Оно зеленовато-серое.
— Но вообще-то море синее...
— Мам, можно я пойду к Марине с Таней? Воспользовавшись
тем, что я отвлекла маму беседой, Ната бежит к
подружкам. Тугие косички шлепают по острым лопаткам
— Надо будет заняться с ней спортивным бегом,— говорит
мама Наты,— мы с ней каждый день перед завтраком бегаем
трусцой. Девочка должна быть подтянутой, стройной, а ей
приходится по шесть часов просиживать за инструментом.
Всего разумеется, не охватишь, но надо стремиться.
Хочется, чтобы музыка шла на фоне общего гармонического
воспитания. Кстати, по какой программе вы занимаетесь с
детьми? Я спрашиваю об этом не бескорыстно.
Я объясняю Натиной маме, что у меня нет программы в
целом, а есть на каждого ребенка. И я ее не составляю
заранее. Он складывается в процессе занятий.
— Это новое веяние. У нас в музыке так нельзя. А не
смогли бы вы дать Нате несколько вводных уроков? Она
развитая девочка. Пишет стихи. Некоторые я нахожу
удачными.
Мама Наты читает «из удачных». Совсем не детские стихи.
Запитературенные, с лермонтовской тоской.
На следующий день мама приносит на пляж альбом с
рисунками. Все тематические. К стихам и сказкам.
Скучные, как и стихи, что я вчера услышала. Но
девочка-то смышленая, живая. Стоит ей отойти от мамы,
как она резвится и играет, как обыкновенные дети,
которые не знают, мажорное или минорное стихотворение
«Парус».
Среди рисунков попадается один нормальный, детский.
— Ну, это просто так,— говорит Натина мама.— Все девочки
проходят через «красавиц». Я такое увлечение не поощряю.
В каждой работе, на мой взгляд, должен быть смысл.
Вот именно в этой работе и есть смысл: обычная
красавица, со всем, что положено: кольцами, бусами,
ресницами до плеч. Красавица держит на поводке собаку.
Поводок натянут, как тетива, голова собаки напряженно
вытянута, грустные глаза молят, отпустите меня, снимите
ошейник, дайте волю.
Аллегория отнюдь не туманная. Ната передала в рисунке
чувство задавленности — поводок-тетива властно стягивает
собачью шею.
Вскоре выясняется, что тиранство в этой семье не
случайно. Является бабушка. И ей сразу же не нравится
место, которое ее дочь выбрала на пляже.
— Многолюдно. Нам нужна тишина. Отныне мы расположимся
вон у того белого столба. Я разведала — там никого нет.
С завтрашнего дня сядешь на диету. Я хочу, чтобы Неля
вышла замуж,— доверительным шепотом сообщает она мне.—
Теперь по средам я буду ее отпускать в центр. Там
молодежь, нечего ей терять годы.
У бабушки проблема выдать дочь замуж, у мамы — сделать
из Наты гармоническую личность, а у Наты — потихоньку
удрать от них обеих к подружкам. И за мороженым.
Интересно, как сама Ната будет воспитывать своих детей?
— Если вам нетрудно, попросите их выйти из моря. Им
достаточно. Скажите им, я сказала, что им достаточно.
Тощая угловатая мама (куда ей на диету!) держит Нату на
вытянутых руках, она учит ее плавать на спине.
— Аллегро, форте, фортиссимо! — командует мама, удачно
совмещая обучение плаванию с обучением музыке.
Услыхав бабушкину просьбу, обе бегут к подстилке, берут
на полотенца, сухие купальники, быстро переодеваются и
плюхаются на подстилку рядом с бабушкой.
— Сегодня выход из моря с переодеванием занял у вас
минуту сорок секунд, - констатирует бабушка.
— Это потому, что мы обе в мажоре.— Мама раскрывает
нотную тетрадь.
— Музыка — вещь серьезная,— объясняет бабушка, глядящая
нескрываемой гордостью на дочку и внучку.— Если бы я не
стояла над Нелей с плеткой, она бы не заняла своего
места. Искусство требует жертв.
Канава
Неподалеку от нашего дома — канава. Канава как канава.
Но как бы мы ни спешили с детьми, у этой канавы мы
всегда останавливаемся. Аня с Петей присаживаются на
корточки смотрят в мутную зеленую воду. В ней плавают
головастики. К своему стыду, я мало знакома с
естественными науками. Меня никогда не занимало, как из
головастиков получаются лягушки. Приходится Пете черпать
знания из книг, а потом объяснять Ане. Да и мне заодно.
— Если наловить головастиков, поселить их в нашем тазу,
можно увидеть, как они превращаются в лягушек?
Я пожимаю плечами. Мне отвратительны головастики, и я не
испытываю ни малейшего желания разводить их на нашей
крыше. Но что делать?
Весь день дети не отходят от таза с головастиками.
— Кажется, у них уже отрастают задние лапы. Посмотри,
отрастают или нет?
Вечером, когда дети наконец угомонились, я выхожу на
крышу, сажусь за стол, включаю приемник — в это время,
между одиннадцатью и двенадцатью, можно сидеть в тишине
благоухающего сада и слушать музыку. Как по сигналу, на
крышу прибегает Лесси, укладывается у меня в ногах и
тоже слушает музыку. Это удивительно музыкальная собака,
в особо чувствительных мест она подвывает, а в тихих,
умиротворенных, ластится.
Лесси подходит к тазу с головастиками и принимается
лакать воду. А вдруг она съест головастиков? Я понятия
не имею, едят собаки головастиков или нет. Если едят —
утром будет грандиозный скандал, куда подевались
несчастные головастики.
— Лесси, фу! Фу, Лесси! — прикрикиваю я на нее, и она
уходит. Спускается по лестнице, задирает морду кверху и
укоризненно смотрит на меня: по какому такому праву я ее
гоню?
Смеркается. Я беру фонарик и свечу в таз. Головастики
мирно плавают в густо-зеленой канавной воде. Вот что
привлекает детей в канаве — Тайна. Тайна зарождения
жизни.
«Люди делаются, как цыплята. Мама соединяет их своим
теплом»,— сообщил на уроке четырехлетний Ванечка. Каков
умник! Понял основу — мамино объединяющее тепло.
В большом доме горит свет. На первом этаже в холле
работает телевизор. Там идет своя, взрослая жизнь,
сейчас недоступная мне так же, как жизнь головастиков в
тазу. Наверное, обитатели большого дома я кажусь
нелюдимкой. Вечерами сижу одна, что-то рисую или пишу
под музыку. Стоят белые ночи, горят в сумерках розы, и
чем темнее становится, тем ярче они горят. Особенно
белые. Что-то шуршит в кустах сирени. Крадется кошка
Лиза?
Нет, не Лиза, не ее поступь. Я склоняюсь над землей. Еж.
Самый настоящий еж. Вот бы дети обрадовались! Ставлю под
кусты блюдце с молоком, смутно помнится: ежи любят
молоко. Привадить бы ежа, да у него есть соперница —
прожорливая Лиза. Еж вылакал молоко — такое приятное
нежное лакание (недаром от этого слово «лакомство»!) — и
ушел. Может, завтра снова пожалует?
Мерцает крона цветущей липы. Увитая плющом, она похожа
на гигантский светильник о тысяче слабых свеч.
Удивительные цвета, недаром здесь так тянет заниматься
живописью. Все красиво, все, на что не кинешь взгляд.
По вечерам, как бы я ни устала за день, меня охватывает
немой, невысказанный восторг. Восторг и грусть —
когда-то придется расстаться с этим великолепием на веки
вечные. Но это потом, нескоро, а пока я сижу на крыше,
осыпаются последние соцветия сирени, оставляя после себя
тяжелые зеленые грозди семян, и рисую цветущую липу.
Сама не заметила, как принялась рисовать. Свет из окна
второго этажа большого дома падает на край стола, я
перемещаюсь к свету, рука выводит линию ствола,
обрисовывает контур кроны...
дальше
|
