|
Играем в дочки-матери
Урочное время вышло, а расходиться не хочется. Решили
поиграть в дочки-матери.
Мы с Борисом Никитичем — родители, а это — все наши
дети. Наши дети нам нравятся. Поскольку был вечер, то мы
как будто укладываем их спать (и они по команде
закрывают глаза и обмякают). Но перед сном положена
сказка. Какие сказки им нравятся? Чтобы хорошо
начиналось и... плохо кончалось?
— Нет, нет, — сразу проснулись, — такую не надо.
— Тогда пусть она плохо начинается и...
— Хорошо кончается!
На правах всеобщей мамы рассказываю сказку, а Борис
Никитич тем временем снимает — в фонд будущей книги.
Сказка про известного им Человека-Тучу, который, когда
огорчался, в тучу превращался, и из него шел дождь, а в
особо тяжелых случаях — град. В школе ему двоек не
ставили — боялись ливня, а для предупреждения учителей
папа Человека-Тучи приделал ему табличку на грудь: «Если
сильно огорчаюсь, сразу в тучу превращаюсь». После школы
Человек-Туча пошел работать на завод, где сплошное
железо. Его поругал начальник, Человек-Туча огорчился, и
от дождя заржавели все станки. Пришлось ему искать
другую работу.
Дальше следовало хождение по мукам Человека-Тучи, везде
одни неприятности, и вот в конце концов Человек-Туча
пришел работать с детьми, играть с ними, кормить вкусным
обедом, водить на прогулки в красивые края — сколько он
работает в должности Друга Детей, ни разу не огорчился и
не причинил ни дождя, ни града.
— А где же он, интересно? — спросил Виталик,
многозначительно глядя на Бориса Никитича: опознал в нем
Человека-Тучу.
— Да, дети, — признался «папа», — мама рассказала вам
мою историю.
— Тогда покажите, как вы тучнеете!
— Я разучился. Слишком долго жил в тепле и радости.
Теперь уж из меня какой дождь!
— А вот из меня идет дождь, но я этого чужим не
показываю - сказала Анечка, та, что превращалась в
ржавчину.
Начались массовые превращения. Кто стал надутым пузырем:
дотронься пальцем — лопну, кто — хитрой лисой, кто —
облаком.
Только новенькая девочка Леночка ни в кого не
превращалась. Спрятавшись за колонну, она громко плакала
— так, чтобы всем было слышно.
— Нога болит, — объяснила она мне.
Я уложила ее на банкетку в коридоре, ощупала ногу —
ничего.
— А теперь встань, наступи на ногу — прошло?
Лена встала и снова легла.
— Болит. Внутри.
Дети покидали музыкальный класс, их встречали родители,
быстро одевали и уводили из клуба. За Леной никто не
приходил.
Мы с Борисом Никитичем уже решили отвести Лену домой
сами — вдруг она заболевает гриппом и от этого ломота в
ногах и тут явился папа.
— Вставай, чего развалилась, — обратился он к ней. —
Опять шея болит?
— Нога.
— С утра была шея. Накостылять бы тебе, притвора!
Вставай сейчас же!
Лена молча встала и пошла одеваться.
Пока она застегивала пальто, надевала сапоги, папа
жаловался на «чертову девчонку».
На следующем уроке я спросила у нее, прошла ли больная
нога. Они ничего не ответила и вышла из класса. Потом
снова пришла села за стол.
Мы лепили чудо-дерево. Лена не хотела ни лепить, ни
рисовать, но попросила сделать ей из проволоки колечко.
Я сделала. Она бросила его на пол и ушла.
— Она на всех уроках так, — сказали дети. — То уходит,
то приходит.
— Что-то не то, — усомнился Борис Никитич, — вроде мы с
тобой были образцовыми родителями, детей своих не
обижали, рассказывали им сказки на ночь, правда, ужином
не кормили. Слушай, а может, она просто голодная?
Борису Никитичу приходят на ум простые разгадки.
Принесла я десять бубликов. На группу. Пока они отмывали
руки от пластилина, я навешала бубликов на проволочное
дерево.
Довольные дети едят бублики, Лена надела бублик на
запястье, крутит, как хула-хуп. Покрутила, бросила его
на стол и опять ушла.
— Бублик возьми! — крикнула Анечка ей вслед.
— А подавись ты этим бубликом! — ответила Леночка.
— Почему эта девочка злая? — спросила Аня. «Может,
привьется дичок к нашей яблоне?» — думали мы с Борисом
Никитичем.
Прошел месяц. У Лены всякий раз что-то болело. Посреди
любой самой, казалось, увлекательной игры девочка
вставала и покидала класс, хлопнув дверью. Побродив в
коридоре, она подходила к классу, открывала дверь и
застывала в нерешительности.
Папа по-прежнему являлся за ней позже всех. Маленький,
сутулый, в кургузом пальто из кожзаменителя, он
буквально падал с ног от усталости. Пока Лена одевалась,
он дремал. Ему, уставшему на работе, было не до дочери,
не до студии, не до эстетики. Говорить с ним было
бесполезно, и я решила дождаться маму.
И она пожаловала. В дорогой шубе, в фирменных очках с
наклейкой. Зажав Лену между колен, раздраженно всовывала
пуговицы пальто в петли.
— Суй ногу быстро, что я сказала! (Лена вставила ногу в
сапог.) Когда ты научишься сама одеваться!
У Лены на рейтузах — дыры, кофточка в пятнах, пострижена
кое-как, зато у мамы — роскошная прическа.
— Вы педагог? — вычислила мама Лены (поскольку ни детей,
ни родителей в холле нет, — стало быть, я и есть
педагог). — скажите, можно что-нибудь сделать из моей
бестолковщины?
«Бестолковщина» стояла по стойке смирно в клещах
материнских ног.
— Она очень хорошая девочка, — завела я обычную песню
— Добра с три короба! — Мама отпустила Лену и встала. —
Смотрю, от вашей эстетики — никакого проку. Зря ходим.
Ладно, двигай, чудовище!
И они двинули. Я услышала, как Лена жалуется маме, что у
нее болит глаз.
— Ничего у тебя не болит, хватит морочить голову! —
отозвалась любящая мать.
Лене хочется одного — чтобы ее пожалели. А за что
жалеть? За больную ногу. За больной глаз.
Недоласканные, сурово воспитываемые дети идут на то,
чтобы симулировать болезнь. Им все равно, каким образом
вызвать к себе сочувствие.
Мне доводилось встречаться с взрослыми Ленами. Они
согласны на любое, самое тяжелое медицинское
исследование, лишь бы доказать всему миру, как тяжело
они больны, что им на самом деле плохо, что они на самом
деле нуждаются в жалости и сострадании.
Знакомясь с историями болезни симулянток, истерических
психопаток, я видела, что все, без единого исключения,
росли в семье непонятыми, заброшенными, необласканными.
Нравственность формируется в поколениях. У мамы Лены
тоже были родители. Наверное, они хотели, чтобы их дочь
была не «хуже других, образованная и обеспеченная». Так
и вышло. Дорогая шуба надета на человекоподобное
существо, чей взгляд спрятан под очками с наклейкой. А
ведь она тоже когда-то была ребенком.
Только совместными усилиями можно предотвратить беду,
которая грозит Лене. Ни я, ни Борис Никитич, ни десять
студий эстетического воспитания, вместе взятые, ничего
не смогут сделать вне контакта с семьей. Как установить
душевный контакт с шубой и солнцезащитными очками?!
Вот так, играя в дочки-матери, мы обнаружили
«неблагополучную» мать. Ее дочери нужна помощь со
штампом «cito!». Если бы Борис Никитич оказался
взаправдашним Человеком-Тучей, из него бы тотчас хлынул
град. Или снег. Дело-то идет к зиме.
"Птичие рынак папугаи они гаваряце..."
Все рисунки, что дарят мне дети или отдают на хранение
(дома их выкидывают!), получают прописку на стенах нашей
квартиры. Так совпало, что рисунки детей, о которых
постоянная боль, разме. стились на кухне. И это законно
— в кухне я провожу большую часть домашнего времени.
На подвесном шкафу — «Птичие рынак папугаи они гаваряце
онтон исмен и барис». Клетки пусты, Антон, Семен и Борис
сидят на жердочках. А вот папа Нины за роялем.
Удивительно схвачено сходство. На рояле написано «вел»,
наоборот — «лев», из него вылетают ноты, ноты-птицы,
поющие звуки. На следующем рисунке — папа за столом, над
ним — клетка с попугаем на жердочке, сверху свисает
люстра. Это мир Нины. Мир, которого больше нет. Папа
ушел от мамы, попугай улетел, любимая люстра осталась в
бывшей квартире.
— Возьмите мои рисунки, — толстая грустная Нина вручает
мне кипу шедевров. — Мама все равно выкинет.
— Это ужасный ребенок, она все жилы может вытянуть, —
Нинина мама, этакий Вечный Сон, зевает, потягивается,
нисколько не стесняясь моего присутствия. — Захотелось
ей собаку — всё, хоть ложись на пороге и не пускай ее из
дому. Принесет собаку, я ее вышвырну. Смотрю, другую с
помойки тащит. Может, вы ей объясните, что при моем
положении иметь еще собаку в доме...
Разведенные родители живут в одном подъезде. Новая жена
отца не пускает Нину к ним, а новый друг мамы Нину «не
терпит».
— Сейчас все разводятся. — Нинина мама с трудом
подавляет очередной зевок. — И никто так безобразно себя
не ведет, как моя. Она этим беспардонно пользуется. Вот
Тоня, например, спит и видит, когда ее родители
разведутся.
Тоня — подруга Нины. Ее рисунки тоже висят у меня на
кухне. Рядом с Ниниными. «Портрет мамы» — пышной
красавицы под японским зонтом. Мама уходит из дому, в
дождь и серость, но зонт над ней — яркий. «Дом для рыб»
— с лестницами и трамплинами. Рыбы — прирожденные
гимнастки. Все — в купальниках и резиновых шапочках.
Я уговаривала Тонину маму отдать девочку в
художественную школу, что как раз напротив них, из окна
видать, и школа — приличная, да ей некогда: третий год
разводится с Тониным отцом. Когда тут заниматься «юным
дарованием» — успеть бы накормить, отправить в школу и
проверить, «что она там наваляла в домашнем задании».
— Елена Григорьевна, а почему родители детей не
спрашивают, хотим мы рождаться или нет?
Тоня тоже толстая, широколицая, курносая. У нее отличный
апетит, рисует и лепит она с тем же завидным аппетитом,
что и ест. В Тоне — что-то от раблезианских красавиц —
полнокровность, гурманство, жизнелюбие. Все, что она
делает, — рельефно, массивно, в живописи — размах на
ватманский лист. Помню, ставили мы спектакль по «Орфею и
Эвридике». Тоня изъявила желание сделать декорацию к
царству мрачного Аида.
— Вот уж я тьмищи наведу, так наведу! — воскликнула она,
берясь за кисть.
Смелая вышла работа. Другие дети рисовали персонажей на
картоне, а Тоня самозабвенно писала тьму. Но это была не
темная поверхность, а тьма, высвеченная золотой охрой, с
белым тоннелем (по нему должны были шествовать Орфей с
Эвридикой) и россыпью красок вокруг. Живописная тьма.
Недавно справили Нинин день рождения. Ей стукнуло целых
восемь лет. Она разрыхлела, в мать; часто капризничает и
рвет свои рисунки.
В четыре года Нина была веселой. Этакая фруктовая
девица: щеки-яблочки, глазки-вишенки. С какой скоростью
вылетали из-под пальцев кони и собаки, птицы и кошки! В
пять лет она хотела быть лошадиным доктором, в шесть —
прокрасться ночью в зоопарк и выпустить всех зверей из
клеток. В семь на нее обрушилось горе, и она стала
капризной и требовательной. Ее могла бы спасти та
собака, которую она принесла с улицы. Но маме, в «ее
положении», не до собаки.
Тоня ненавидит своего отца.
— Хоть бы он подох, — говорит она.
Отец Тони любит Пушкина. Разбудит среди ночи, посадит на
стул сонную и читает ей «Пиковую даму». А как иначе
привьешь этой бестолочи любовь к классике?! Ночью тихо,
постылая жена не жужжит над ухом. К тому же Пушкин
сказал: «Россию спасет только медленное просвещение».
Вот он в лице Тони и спасает Россию по ночам от
умственной тьмы.
— А мой папочка пусть живет — отзывается Нина. — Надоест
ему его ведьма, и он вернется. А мы тогда его с лестницы
спустим. Я у него теперь все выпрашиваю. Пусть покупает,
у мамы денег нет.
— А я со своим не разговариваю. Он меня на плаванье
отвел, а я в раздевалке спряталась. А он решил, что я
утонула!
Вместо семей у Нины и Тони — враждующие группировки.
Девочкам самим не выбраться из-под спуда зла. Либо они
очерствеют, либо станут психопатками. Не знаю, что
лучше.
«Непослушная, своенравная, упрямая!» — так
охарактеризовала мать Тони собственную дочь на первом
занятии. Для оправдания характеристики Тоня спряталась
под стол, отказалась заниматься с детьми. Я спустила ей
под стол коробку пластилина и доску для лепки. Вскоре
вся группа перекочевала к Тоне. Это был урок «подстольной»
лепки, дети помнят его по сей день. Под столом Тоня
быстро сдружилась с ребятами, и эта дружба длилась
долго. Целых три года. Пока Тонина мать не пресекла ее.
В последний раз, когда я была в этом доме, Тоня кричала
на мать:
— Сейчас же найди ножницы!
Мать не могла найти ключа от шкафа, где лежали ножницы.
Она все закрывает на ключ — «отец ворует. Он уже продал
из дому все серебро».
— Пусть она его выгонит! Скажи ей, чтобы она его
выгнала!
Ненависть к отцу распространилась и на мать. Я не могу
осуждать Тоню. Безмерно жаль ребенка, пришедшего в мир
полным сил, надежд, радости и попавшего в царство
мрачного Аида.
У детей не спрашивают, хотят они «рожаться» или нет.
Рисунки — судьбы... В очередной раз выкипает молоко — я
загляделась на попугаев Антона, Семена и Бориса, на
Нининого отца за роялем «Лев», на преображенную Тониной
кистью мать: заслонившись зонтом, она куда-то бредет под
дождем.
Дождливая ночь, мирный стук капель о карниз, Тонина
мать, уходящая в ночь, Тонин голос: «Горьевна, а почему
родители не спрашивают нас, хотим мы рожаться или нет?!»
Нюра слепила кузнечика
«Что можно сказать о девочке, которая слепила
кузнечика?» — так начинался давний мой рассказ про
девочку Нюру. В нем — о том, как Нюра не хотела ходить
на занятия без мамы. Мама была молоденькой и плакала:
Нюра ни на шаг от нее не отходит и никуда ее от себя не
отпускает.
Я разрешила маме остаться в классе. Нюра успокоилась. С
непостижимой быстротой ее пальцы выкручивали из зеленого
брикета лапы, усы, и вот на маленькой ладони появился
настоящий кузнечик. Подобрав под себя передние лапки, он
пошевелил длинными зелеными усами. Блестящая зеленая
спинка отсвечивала голубизной, сверкали черные
глаза-бусинки.
Нюрина мама сияла. Дочь подарила ей кузнечика.
Прошло время. Теперь Нюрина мама дожидалась дочь в
коридоре вместе с другими родителями. Подружились дети,
а значит, и их родители. Те, кто бывал в гостях у Нюры,
рассказывали, что у них шикарная квартира, отец Нюры
намного старше жены, какой-то босс, одна из четырех
комнат отдана под спортивный комплекс.
Нюра делала успехи. Школа не помешала ей продолжать
занятия. Правда, нашу студию закрыли, я скиталась с
учениками по разным пристанищам, и Тане, Нюриной маме,
приходилось возить дочь из Зеленограда в центр. На лето
мы, разумеется, расставались, а осенью созванивались и
снова искали, где бы притулиться.
И вот — Нюры нет. Месяц, другой. Может, нашли что-нибудь
поближе к дому?
Зимней ночью раздается телефонный звонок. Нюрина мама.
Заикается, просит прощения за такой поздний звонок.
— Что случилось?
— Украли Нюру.
— Кто?!
— Ее отец. Украл и увез в Ленинград, к новой жене. А у
той скоро будет ребенок. Что мне делать?
Таня рыдала в трубку. Со сна я соображала туго. Неужели
у Нюры было предчувствие и потому она ни на шаг не
отпускала от себя мать?!
Мы договорились, что Таня приедет ко мне с первым
автобусом. Но только чем я смогу ей помочь?! Представила
бедную Нюру в чужом городе, с беременной мачехой. Отца
Нюры я не видела ни разу, а из четырех комнат и
спортивного комплекса его облик не вытанцовывался.
Нюра похожа на Таню, обе с акварелей восемнадцатого века
— розовощекие, голубоглазые, с ямочками на щеках. После
кузнечика Нюра налепила сотню добрейших зверюшек, а на
каждом рисунке — что бы там ни было изображено —
обязательно красовался портрет мамы Тани, в очках.
Стоило маме Тане опоздать хоть на минуту к концу
занятий, Нюру охватывал тихий ужас. «А мама придет?» —
спрашивала она шепотом, так, чтобы дети над ней не
смеялись. Их мамы тоже «ушли за подарками». Ну и что!
Нюре не нужны подарки, ей нужна только ее очкастая мама.
Вспомнилась другая девочка. Лика. Мы жили с ней вместе
на даче. На какое бы время ни отлучалась от нее мать,
Лика ходила по комнате из угла в угол, заложив руки за
спину, как профессиональный зек, и твердила одно:
«Вперед к маме — назад к маме!» До хрипоты. Потом мы
снова встретились с Ликой и ее мамой — в Коктебеле. Лике
было уже восемь лет. Маме ее, молодой, красивой женщине,
хотелось купаться в море ночью вместе с обществом,
хотелось забираться на Карадаг с импозантным маринистом.
На крик сбегались все. «Мама упадет с горы, ее съедят
волки!» Лику увещевали, стыдили, ей угрожали, ее
утихомиривали — попусту. «Мама, мамочка, мама ты моя!» —
и вся песня. И что же? Когда Лике было тринадцать лет,
мама ушла, оставив Лику отцу. Ликин крик «Вперед к маме
— назад к маме!» не был капризом, не был проявлением
детского эгоизма и результатом неверного воспитания. Это
был голос предчувствия.
Как и Нюрины слезы. Первые капли дождя перед грозой.
Пошли суды. Девочку затаскали. Отец всячески запугивал
ее. Не выпускал из дому, только в школу. Из школы он ее
забирал сам. Под ключ, и никаких прогулок.
Таня ездила в Ленинград, простаивала у Нюриного класса,
дожидаясь перемены. Увидев мать, Нюра бросалась ей на
шею, но тут, как из-под земли, возникал Нюрин отец и
оттаскивал дочь от матери.
И все-таки Тане удалось выкрасть дочь. Он привезла ее
домой, сидела с ней в квартире, взаперти.
К чему все привело? В один «прекрасный» момент Нюре
стало все — все равно: Ленинград или Зеленоград,
виноград или град. Голубые глаза потускнели, утратив
прежнее сияние. Учится Нюра посредственно, ест плохо и
спит со снотворным.
Я не юрист. Возможно, оба родителя вели себя неверно.
Возможно, судья и адвокаты с обеих сторон были
некорректны по отношению к Нюре, но девочка заплатила за
все. Своей нынешней безучастностью окупила расходы на
судопроизводство. Оправится ли она от такого удара? Ясно
одно: той девочки, что слепила кузнечика, не существует.
И не зря она плакала.
Что оканчивается на "ок"?
— Посмотри, это я сама придумала.
Дочь встречает меня у порога, протягивая зеленую лягушку
с глазами — лампочками от фонаря. Наверняка лампочки
натолкнули ее на мысль о лягушке, раньше у нее лягушка
не выходила, а вот с лампочками, вставленными на место
глаз, — вылитая!
— Это я сам. Меня никто не учил!
Первая фраза почти всех детей.
Самостоятельно освоенное — прочное и перспективное.
Чужое, навязанное быстро улетучивается из памяти.
Сколько меня учили в школе вырезать из бумаги китайские
фонарики и гирлянды — ни за что не вспомню, как это
делается. Нет памяти рук. Что руки постигают сами, то
уже помнят на всю жизнь. Недавно сын спросил меня, как
делаются бумажные цветы. Я не помнила. Но хорошо помню,
как придумала лепить розы: скатать колбаску, расплющить,
порвать, как расческу, одна сторона цела, а другая — в
зубьях, затем свернуть — и выйдет роза.
А раз роза так, то гвоздика и василек так же, только
полоску надо не руками рвать, а резать ножиком —
гвоздику часто, василек — и того чаще. В детстве я
придумала, как лепить все цветы, которые знала, даже
мимозу. Накрошить желтых точек, прокатить по ним зеленым
стеблем, крошки налипнут — вот и мимоза. Листья — это
несложно. Значит, и из жатой бумаги можно вырезать розу.
Сын попробовал — получилось.
Детям это можно подать хитро, как загадку: «Я задумала
одну вещь, красивую, все ее любят. Если сделать то-то,
то-то и то-то (перечисляю операции), то она выйдет. Кто
догадается, тому приз». Призов у меня много — цветная
бумага, мелки, карандаши, открытки.
Каково же изумление, когда на их глазах рваная полоска
превращается в настоящую розу!
— А задумайте одну вещь, — часто просят меня. Я начинаю:
«Скатайте колбаску, расплющите...»
— Роза! — кричат они.
— Нет.
Начинается гадание, но никому так и не удается по одному
элементу вызнать тайну замысла. Ведь с этого элемента
можно начать фазана (перо), жар-птицу, петуха, ложку,
вилку, нож, грабли, санки... На сей раз я задумала рыбу,
но рыба почему-то им упорно не приходит в голову.
В этом дети очень забавны. Они не могут найти вещь, на
которую смотрят в упор. Смотрят — и не видят. Так же и с
отгадками. Все переберут — и не догадаются.
Пошла Маша во лесок, а в руке-то кузовок.
Как нашла она грибок, положила в кузовок,
Сорвала она цветок, и туда же — в кузовок.
Всё на «ок» — в кузовок. Мимоходом научились плести
кузовок. Наша задача — как можно больше предметов на «ок»
уместить в кузовок. Задачи и на масштаб — соразмерность
фигурок: крючок меньше, чем молоток, но больше, чем
сверчок, и т. д. У кого будет самое большое количество
предметов на «ок», да разных, тому — приз.
...Поясок, ремешок, совок — все поняли задачу. А одна
девочка налепила полный кузов грибов. Разных.
— Это белый грибок, это поганый грибок, это лисичий
грибок, это подберезовый грибок. Все разные!
— Но ведь все грибы!
— А, тогда я еще цветок слеплю. Это анютин цветок, это
ромашкин цветок, это заячий цветок.
— Заячий?
— Да, его зайцу на день рождения подарили. Беленький, и
лепестки ушами.
Девочку уводит воображение. Заячий цветок — лепестки
ушами. Заяц и его цветок объединены в композицию, и
объединяющий момент — форма ушей зайца и лепестков
цветка. Подумав, она загнула уши в одну сторону, а
лепестки — в другую. Это ритмический и уже
архитектонический момент: действие и противодействие —
выпукло и вогнуто.
Зайцы — двигатели прогресса. Сколько восхождений к
вершинам мысли произошло при непосредственном участии
зайца!
— А у меня у зайца день рождения — сообщает девочка
всем.
Она уже лепит стол, стулья, еще зайцев, спокойно
разрушает композицию и цветок ставит в центр стола.
— У тебя заяц-то не на «ок», — возражает другая девочка.
— У меня не заяц, а зайчонок, и стулок, столок, на
столке цветок.
— А у меня подарок на «ок» - находится мальчик, который
весь урок лепил машину.
Он знал, что машина не подходит, но хотел машину. И все,
у кого получились вещи не на «ок», окрестили их
подарками. Пришлось всем вручать призы.
Учительница, посмотри на свои глаза!
Из потока информации ребенок выхватывает то, что
интересует его в данный момент. Если он одержим идеей
создания подводной лодки, а ему велят писать А, то он
пишет А, продолжая думать о подводной лодке. Лишь бы не
мешали.
«Из-за леса, из-за гор едет дедушка Егор...» Прибыл к
нам, разумеется, не дедушка, а мальчик Егор, прискакал
на палке-коняжке. Бравый русоволосый Егор, подстриженный
под горшок.
Однако бравости хватило ненадолго. После удачного выхода
на сцену Егор потускнел, заскучал. Не нужна ему никакая
лепка. Уляжется щекой на ладонь и смотрит. Потом
попросил клей и бумагу. Стал склеивать бумажки. Одну с
другой.
Спросила Егора, не пагоду ли он случайно строит. Нет, он
не знает, что такое пагода, он просто клеит, просто так.
И вот он приходил на занятия, пол-урока как бы дремал, к
концу оживлялся, вставлял весьма едкие замечания «по
поводу», иногда что-то клеил.
Так бы и шло, если бы однажды я не решила призвать Егора
к делу. Сколько можно лоботрясничать?! Я резко,
раздраженно окликнула его. Егор подскочил на стуле.
— Учительница, ты посмотри на свои глаза! Какие у тебя
глаза! У тебя другие глаза!
Он испугался меня, как Бабу Ягу, появившуюся вдруг
неведомо откуда.
Потом, поговорив с его мамой (почему я не сделала этого
раньше!), я узнала, что Егор очень устает от окриков в
детском саду и сюда приходит отдыхать. Оказывается, он
прямо-таки тоскует по лепке, а на вопрос, почему он
ничего не делает на уроке, отвечает, что так ему просто
нравится.
Вскоре Егора перестали водить в студию. Вот что выходит,
когда мы в своей взрослой гонке за «продуктивностью» не
видим состояния ребенка или не желаем в него вникнуть.
Жизнь взяла Егора в оборот — ясли, детсад, студия — не
продохнуть. Везде от него чего-то хотят. Егор выработал
свой собственный механизм вытеснения — присутствовать он
еще готов, но участвовать в происходящем — нет. Это — от
эмоциональной перегрузки. При эмоциональной перегрузке
вытесняется все подряд, без разбору, и то, что было бы
«продуктивно», в том числе.
Я посмотрела на свои глаза, и мне стало стыдно.
Детская грамматика
Первое слово «мама» — это не слово, а назывное
предложение. В нем в свернутом виде спрятан «текст».
Ребенок еще не может сказать: «Мама, иди ко мне, я
боюсь» или «Мама, я хочу пить» и т. д., но, называя, он
как бы выходит на связь. Осуществляет коммуникацию.
Грамматика начинается для ребенка с имени
существительного в именительном падеже. Затем
осваивается множественная и уменьшительная форма.
Появляется склонение, т. е. нащупываются межпредметные
связи, и только потом вводятся предлоги и союзы.
Сравним это с изобразительной деятельностью.
На первых порах осваивается линия, затем она замыкается,
образуя окружность неправильной формы, окружности
«тиражируются», замыкают сами в себе окружности меньшего
диаметра, т. е. идет работа на уменьшение, потом
окружности вступают во взаимодействие друг с другом,
образуя различные композиции, и в результате
превращаются в «головоногов», где руки-ноги можно
уподобить грамматическим предлогам и союзам.
Несмотря на уникальность каждого ребенка, все дети, как
правило, проходят стадию «каракулей», «кругов» и «головоногов».
Устойчивые повторяющиеся элементы можно определить как
архетипические.
Архетипы — это первообразы, модели, бессознательно
воспроизводимые в творчестве. Понятием архетипа мы
обязаны Ю. Г. Юнгу. Это он первый показал
универсальность архетипа, берущего начало в
«коллективном бессознательном» — первобытной памяти
человечества
Сколь бы ни был уникален творец, его творение заключает
в себе ту или иную устойчивую модель (младенчество,
материнство, благородная нищета, мудрая старость и т.
д.).
Неспроста дети тяготеют к сказкам, к фольклорному
началу. Именно в сказочных, народных сюжетах
представлены все основные архетипические мотивы. Они
«знакомы» детям.
«...Все это уж было когда-то, да только не помню —
когда» — так передавал А. К. Толстой это ощущение.
Грамматика — тоже реализация архетипических конструкций,
структур, записанных в коллективном бессознательном. И
потому они так быстро усваиваются детьми.
Когда дети говорят «дай мне ножницу» или «здесь мало
ребенков», они говорят грамотно, в соответствии с
правилами склонения: так они их освоили на данном этапе,
такие нащупали связи.
Звуковая оболочка слова, равно как и «цветность»
изображения, завораживает детей. Поначалу слово бывает
отторжено от его семантики, равно как и цвет не
соответствует реальной «оцвеченности» предмета.
«Пусть море будет красным, а дом — синим!» Это не вызов
правде жизни. Ребенку такое сочетание видится наиболее
верным. Если ребенок не дальтоник, то он знает, какого
цвета человек. Однако лепит его и черным, и красным,
потому что в тот момент его интересует «конструкция»
человека.
В книге Е. И. Негневицкой и А. М. Шахнаровича «Язык и
дети», откуда я черпала знания о развитии речи ребенка,
приведен пример: детям, не знающим, как выглядит кит и
кот, предложили сравнить, кто больше. «Кот больше». —
«Почему?» — «Потому что «о» больше «и». Слышно же: «о» —
круглое, «и» — «узенькое». Затем назвали двух существ —
Бима и Бома. Предложили определить, кто больше. «Бом
больше Бима».
Дети без труда изображают абстрактные понятия, так как
за ними нет закрепленных значений, и свободно находят
форму словесной оболочке. Потому же завораживает
рифмованная бессмыслица. Ее звучность, ритмичность
толкают ребенка в бескрайнее речевое море, и он плывет
по нему сам, наполняя звуковые сосуды слов собственным
содержанием.
Передача абстрактных понятий в форме — важнейший акт в
развитии образного мышления. Во-первых, здесь не
работают стереотипы. Во-вторых, если предметы можно
описать как набор разных признаков: длины, толщины,
фактуры и т. д., то такие абстрактные понятия, как
«время», «мысль», «счастье» и пр., можно выразить только
метафорически, через образ.
Овеществление, материализация слов — исключительно
важный процесс, ведущий и к обогащению речи, и к
формотворчеству.
Детям ничего не стоит вылепить «сонный помидор» или «отфыркивание».
Мне, вроде бы профессионалу, эта задача не по зубам. (Я
уже рассказывала, как целый вечер лепила «отфыркивание»
и как ничего из этой затеи не вышло, а шестилетний
мальчик с ней легко справился.)
Формирование речи и изображения происходит не
одновременно. Но параллельные стадии переходной
грамматики в речи и изображении указывают нам на
возможность их синтеза. Синтез — во взаимодействии слова
и формы. Параллельные пересекутся, и их скрещение
породит образ. Слово обретет форму.
дальше
|
