|
Пластилиновая учительница
— Давайте слепим, как мы сидим за столом и лепим!
— И слепим что мы лепим!
— А мы то лепим, что мы лепим, что мы лепим!
...Сами придумали, и сами же покатываются — впервые,
может быть, столкнувшись с явлением многослойной игры, с
взрослой рефлексией: я думаю о том, что я думаю, что я
думаю...
— Мы слепим то, что мы лепим, но откуда мы знаем, что
слепим, пока не слепим?
Чтобы материализовать предмет обсуждения, ставлю на стол
коробку, вверх дном. Коробка из-под печенья — безусловно
стол. Дальше накатано — стулья, на стульях — кто? Мы
сами! А как нам изобразить самих себя? В рисунке ребенок
умеет передать характерное (естественно, по-детски), а
вот как это сделать в скульптуре? Дети не чувствуют
соотношения масс и глубин, чем в значительной мере
определяется характер в скульптуре. Но идея завладела
детьми, назад ходу нет.
Долго спорим, кто кого лепит. Наконец разобрались —
попарно, бесхозной осталась я.
— Ничего, не волнуйтесь, — сказал мальчик Женя, с
редкими мелкими зубами, — я быстро леплю. Я успею и эту,
как там ее...
— Юлю, — подсказываю.
Дети быстро забывают, как кого зовут.
— Да, Юлю сделаю, потом вас. Уложусь.
Женя очень серьезный человек. Его воспитывает дедушка.
Дедушка просвещает Женю по части мировых проблем, так
что в воображаемое путешествие по Франции Женя с нами не
поехал — там Миттеран. Вот к Марше — пожалуйста. В
Италию тоже не пожелал — страна НАТО.
При всем видно, что он не детсадовский, а именно
домашний дедушкин ребенок. Лексика, манера поведения —
стариковские, обстоятельные.
Дети, кажется, впервые всматриваются друг в друга. Это
их веселит. Я пытаюсь пояснить, как устроены глаза, как
— уши, показываю на большой глиняной болванке, как
пальцами вдавливать глазницы — ямы для глаз, как
ущипнуть пластилин, чтобы появился нос. Все это для них
большая новость. Прежде, в пять лет, они ограничивались
цветными точками и черточками, а теперь выросли и уже
могут лепить, как настоящие взрослые скульпторы.
Поначалу выходят сплошные носатые профили. И сходства
никакого. Но, может, спасут прически, цвет глаз? На
глаза идет бисер. Он цветной, каждый может выбрать свой
цвет. С бисером пошло веселей. На одежду пустили
фантики, тоже не любые, под цвет.
Кое-как усадили друг друга на стулья. Осталось последнее
- слепить то, что лепит визави.
— Ты что хотел сделать? — спрашивают друг друга. —
Мащинку бы схотел?
— Схотел. Или пирамиду.
— Пирамиду — с ней возня, давай машинку лучше.
— А на цветок согласишься?
— Нет, я их не умею. Я умею змею.
— Змею — что! Выкатишь, а потом такую штучку в рот.
— Язык?
— Жало!
— А ты куклу за меня лепи. С закрывающими глазами. И
чтоб «мама» говорила.
— Как же я пищак влеплю?
— Пищик не надо, я сама за нее скажу «мама».
— Крокодила сделать?
— Нет, крокодила я боюсь. Лучше мышку.
— У нее хвост тонкий, я его не могу.
— А ты все слепи, а хвост я сам приделаю.
Женя меж тем добрался до меня. Смотрит изучающе.
— Если я вам уши большие вылеплю, вы на меня не
обидитесь?
— Нет.
— Так хочется большие уши сделать! – говорит Женя
мечтательно.
— У нее и ушей нет, — заявляет Аня.
— У всех есть уши.
— Где ты видишь? — спрашивает Аня с вызовом.
— Они под волосами, вон кругляшки топырятся.
Насчет ушей Женя зря — уши у меня вовсе не топырятся,
только на фотографиях годовалого возраста они
действительно торчат на круглой, почти без волос,
голове. Может, Женя смотрит в глубь десятилетий?
— Просто хочу сделать посмешней, вот и все, — говорит он
и прилепляет к пластилиновому шару по варенику. —
Остальное будет, как в жизни, — утешает он меня.
И правда — остальное вышло похоже: фигура, сапоги,
волосы. Задумано — выполнено. Женя с удовлетворением
смотрит на наш труд.
— Империалисты бы лопнули.
— От чего?
— От зависти. У них дети по помойкам ходят, а у нас —
учатся в школе.
— У нас по помойкам голуби и кошки ходят, — говорит Аня.
- Я так люблю по помойкам ходить... Меня мама называет «помоечница».
Женя смотрит на Аню, подняв бровь. Скептически. Аня явно
говорит что-то не то.
— Как это сохранить?
— В морозильнике, — говорит Аня. — Мама все мои лепки в
морозильник кладет.
— Тогда нам нужно весь класс заморозить. Будем как
пингвины на Северном полюсе.
— А давайте вообще тут жить! — предлагает Виталик. —
Слепим одеяла, подушки, еду, устроимся как-нибудь.
— Тогда мы должны стать пластилиновыми, — замечает Женя.
— Я, например, и так пластилиновая, — говорю. — Разве вы
не замечали?
— Нет, вы живая.
— Нет, пластилиновая.
— Из пластилина не идет кровь, когда палец иголкой
уколешь. — А из нормального человека идет.
— И у пластилинового идет.
Намазала красной гуашью ладонь изнутри, подхожу к
Виталику. У Виталика папа опыты над мышами производит,
может, и Виталик отважится уколоть меня стекой. Уколол.
Разжимаю ладонь, показываю всем — пожалуйста, кровь.
Кто-то поверил, что я пластилиновая, а кое-кто, в том
числа Женя, наотрез не соглашается.
На следующий раз родители спрашивают, правда ли я детям
сказала, что я пластилиновая. Они три дня их донимали:
учительница по лепке пластилиновая или нет?
— Дело в том, — говорю родителям, — что я и вправду
пластилиновая. И ничего тут не поделаешь. Привыкнете и
перестанете обращать на это внимание.
— Детям головы дурите, теперь за нас взялись! — грозный
голос бабушки Ляли вернул меня к действительности. — Ас
нами шутить нечего!
И то правда — со взрослыми шутки плохи.
"…И сам себя всю жизнь баюкай..."
Стихи — это концентрированное, образное высказывание.
Дети рифмуют, рифма притягивает их, вводит в ритмично
организованное пространство, моделирует речь. Мы часто
сочиняем на уроках. Не создаем стихи, а просто говорим в
рифму.
Вот спешит грузовик, он везет... маховик.
Вот идет ученик — он несет нам дневник. И т. п. и т. д.
Это ни в коем случае не стихи, а разговор в рифму.
Борису Никитичу я доношу на детей с неразвитым слухом. С
ними ему приходится заниматься более интенсивно.
Сын в детстве плохо спал. Приходилось часами возить его
в кроватке туда-сюда, укачивать, т. е. навязывать ритм.
Когда уставала рука, я читала ему стихи. Под
мандельштамовское «Только детские книги читать, только
детские мысли лелеять, все большое далеко развеять, из
глубокой печали восстать» он успокаивался и засыпал.
Что-то магическое было, значит, для него в этом
раскачивающемся ритме. Вообще из всех стихов успокаивали
именно протяжные, густые, как мед, стихи Мандельштама.
Но тут и другое: это мои любимые стихи. Напевая их над
кроваткой, я забывала, что в тазу — гора пеленок, что
нужно срочно дописать статью.
«С притворной нежностью у изголовья стой, и сам себя всю
жизнь баюкай, как небылицею, своей томись тоской. И
ласков будь с надменной скукой...» Стихи освобождали от
мелких обязательств и обращали к вечному, к теплу... от
спички. «Немного теплого куриного помета и бестолкового
овечьего тепла; Я все отдам за жизнь — мне так нужна
забота — И спичка серная меня б согреть могла».
Возможно, именно Мандельштам оказал влияние на Федю. Он
очень чуток к поэзии. Дочь — заядлая сказочница. Это
заслуга мужа, он каждый вечер придумывает свои или
читает чужие сказки.
Дом Марины Цветаевой был пропитан музыкой. Мать —
профессиональный музыкант — обучала не игре, но главным
образом восприятию музыки. Как? Через свою любовь,
приверженность ей. То, что мы любим, как правило, любят
дети. Передается не только наследственность, но и
любовь. И даже в конкретных формах.
Маня лепит точно, как я в детстве. Насадила еловые иглы
(деревья) на фанеру, вылепила мышь крошечную с
микроскопической лейкой — мышь поливает деревья. Мышь
постарше катает по лесу коляску с мышонком. Только я
лепила преимущественно людей, а Маня — зверей. Но идеи и
исполнение на редкость схожи.
Я выросла на стихах. В нашем доме они звучали дни и ночи
напролет. Мама говорит, что я знала наизусть сказки
Пушкина. А вот в пединститут меня не приняли именно
потому, что я не помнила письма Татьяны, и я
действительно наизусть, к стыду своему, помню от силы
шесть стихотворений. Стихов я не писала, но они имеют на
меня самое сильное воздействие по сей день. От картины
«Девятый вал» уже не тошнит, живопись не захватывает с
такой силой, как в детстве и отрочестве, но от настоящих
стихов бросает в настоящую дрожь.
Традиция семейных чтений ушла во времена преданий.
Телевизор вытеснил книги из привычного обихода. Заставил
умолкнуть голос матери, читающей детям сказки на ночь.
Передача «Спокойной ночи, малыши!» интереснее. Там
мультфильмы показывают, хорошие книги инсценируют.
Родители, таким образом, могут быть свободны. Но как
птица приносит своим птенцам пищу в клюве, так и мать
должна со своего, а не с телевизионного голоса потчевать
детей поэзией.
Отсутствие поэтической культуры скверно отражается на
детях. Их речь делается убогой, расхлябанной. Дело тут
не в словарном запасе, а в умении строить фразу, в
сцеплении слов, рождающих образ. Точное слово —
результат стиховой культуры. «Сорняки», с которыми
борются учителя-словесники, могут быть искоренены не
вычеркиванием их красной ручкой, не снижением оценки за
стиль изложения, а введением лучших образцов поэзии в
школьные программы.
У нас же в начальной школе детей заставляют зазубривать
такие тексты, которые способны лишь отвратить от поэзии.
Я читаю детям стихи не для того, чтобы они потом лепили
кота ученого или тридцать три богатыря оптом, а ради
собственного удовольствия и, естественно, потому, что им
нравится слушать. Когда делаешь это как бы бесцельно,
получаешь неожиданный результат.
Он — в лаконизме. После стихов дети вдруг перестают
громоздить множество различных форм друг на друга. Они
ищут как бы самый простой, но и выразительный способ
передачи образа. В скульптурах возникает ритм. Значит,
хорошие стихи способны организовать мышление ребенка, и
это сразу отражается на всем что он делает. Сразу — это
не значит: прочел стихи и смотришь - аккуратно ли он ест
или все равно расплескивает суп вокруг тарелки. Нет,
стихи накапливаются в организме, если применим такой «физиологизм»
к стихам, — они насыщают память поэтическими
концентрированными образами, воздействуют на развитие
слуха и речи.
Я бы не заставляла детей заучивать стихи наизусть. То,
что западет в душу, запомнится само собой.
Зубрежка непродуктивна, как рисование с натуры гипсов и
черепов, лепка копий без внутренней потребности. Почему
великие мастера занимались штудиями? Потому что так
велел маэстро? Да нет же, это было художническим актом,
как и оригинальное их творчество. Следуя знаменитым
грекам и римлянам, они осваивали путь построения
канонической формы. Они шли по стопам гениальных
предшественников, постигая процесс изнутри. И на этом
учились.
Теперешние мученики художественных школ — понимают ли
они задачу копирования? Нет, им нужно добиться сходства
любыми путями. Вот они и мерят по отвесу, считают,
сколько раз уложился нос в голове: три — правильно. Так
же как и механическое заучивание стихов, механическое
копирование таит в себе губительную опасность для
художника — он перестает творчески мыслить. Вместо
«хочу» выступает «надо». Творца вытесняет ремесленник.
У Кеши феноменальная память
Четырехлетний Кеша знал наизусть книги. Всего
«Конька-горбунка». Всего «Чука и Гека». Его память
удерживала сотни страниц стихов и прозы. Надо отдать
должное матери — она не демонстрировала способностей
сына, не умилялась на «своего феномена». Возможно, и
потому, что ей было некогда — на руках годовалая Ксюша.
Но Кешу она регулярно возила заниматься, она понимала,
что ему необходима «компенсирующая» деятельность.
Мальчик отличался повышенной тревожностью. Как-то мы
лепили рельефы на кленовых листьях. Кеша прикрепил
фольгу посередине — кленовый лист превратился в
волшебное зеркало. Вот он, стиховой лаконизм. Все
структурно и осмысленно. Пока мы трудились, заполняя
лист множеством деталей, Кеша беседовал с зеркальцем,
при этом играя роль злой царицы. Играл он ее как
настоящий актер. Войдя в образ, не отзывался ни на одно
мое слово. Состроив зеркалу страшную рожу, вопрошал:
«Кто на свете всех милее?»
Девочка Миля испугалась «взаправдашней» злой царицы и
заплакала.
Я уговаривала Кешу стать кем-нибудь добрым, взывала к
жалости:
«Посмотри, Милечка плачет, она боится». Ни призывы, ни
слезы не способны были вывести Кешу из «злодейского»
образа.
Мы все шли в метро. Кеша нес свое зеркало, как знамя,
поминутно спрашивая: «А это навсегда?» И вдруг порыв
ветра переломил лист пополам. С Кешей сделалась
настоящая истерика. Кое-как удалось скрепить лист
пластилином, он положил его на ладонь и держал перед
собой свое раненое сокровище. А ведь как просто было
сделать еще одно такое зеркальце! Нет, это было
единственное и неповторимое.
С возрастом феноменальная память не ослабла. Но как бы
за счет нее пострадала зрительная. Он не узнает хорошо
знакомых людей.
В школе ему трудно, и самая главная проблема — со
счетом. Кеша не понимает механизма сложения.
Причина видится в том, что Кеша настроен на вечные,
непреходящие ценности, ценности, не поддающиеся
формальному учету. Дискретность чего бы то ни было ему
враждебна. Километры прозы и стихов, которые хранит его
память, возможно, блокируют доступ информации. Музыка
(Кеша серьезно занимается музыкой) — это тоже
синтетическое искусство, ее нельзя сосчитать, она
возникает как целое, и он помнит последовательность
звучания нот. Образный строй мышления противится
механическому. Запоминание наизусть длиннющих поэм не
механический акт. Кеша ощущает структуру текста, его
смысловой код, где все слова единственные и стоят на
своих местах. Помню, попросила его пересказать первую
главу «Конька-горбунка». Он сделал это превосходно. При
механическом запоминании пересказ, как правило, детям не
дается.
Мать Кеши и Ксюши оставила работу и занимается детьми.
Денег на жизнь хватает в обрез. Но она, как мне кажется,
сделала правильный выбор. Кеша богато одарен от природы.
Нынешней школе одаренность не нужна, неординарность
мышления, а подчас и поведения (одаренных детей отличает
тонкая нервная организация) в тягость ей. К тому же
одаренные дети, как правило, развиваются неравномерно, и
их намеренно не поощряют в том, в чем они сильны, но с
радостью распинают за слабость: «Не хочешь быть как все,
получай!» Матери Кеши приходится служить
«амортизатором», смягчать удары судьбы. Кешина мать
знает: неврозы лечить труднее, чем предупредить.
Замечательно и то, что у Кеши есть младшая сестра. Он
опекает ее, играет с ней в те самые игры, мимо которых
прошло его детство.
Думаю, что мы еще услышим об этом мальчике с кленовым
зеркальцем. А его неумение складывать простые числа
будет описано в сборнике «Курьезы гениев».
Дух братства
Отчего люди испокон веков строили храмы и молились в них
сообща? Ими двигала жажда братства, соборности. Нас с
детьми объединяет тот же самый дух братства. Служа друг
другу, мы одновременно служим общему — цельности,
единству, гармонии.
Десять детей в группе (теперь их вдвое больше и бывает
невозможно справиться) — десять рек, которые вольются в
море взрослой жизни. Или в океан. Чего я хочу от
малышей? Ничего Я хочу быть вместе с ними и, соблюдая
суверенитет каждого, возводить общий мир.
Всякое истинное произведение искусства суггестивно .
Подспудно, исподволь оно внушает зрителю, слушателю
эмоции самого автора, создателя. Помимо текста (сюжета,
фабулы, композиции) существует нечто неназванное,
невыраженное, что нас волнует, держит в напряжении, не
отпускает.
Дети как раз остро реагируют на «невыраженные» эмоции,
на то, что прямо не говорится, но подспудно ощущается.
Они чувствуют атмосферу происходящего.
Смешно слышать, когда родители в состоянии развода
заверяют меня, что ребенок ничего не замечает: «Мы если
позволяем себе ссоры, только когда он уснет. При нем —
никогда». А что ребенок перестал спать ночами, стал
рассеянным, невнимательным — «это реакция на ОРЗ». И
«умные» родители могут продолжать дурачить своего
ребенка очень долго. Ведь он не знает — при нем они не
ссорятся.
Атмосфера нашего класса — это своего рода театр. В нем
все сделано руками детей — от циркачей на проволоке над
нашим столом до железной дороги, садов, парков.
Ребенку, который попадает в уже сложившуюся нашу общину
посреди года, иногда бывает нелегко.
Четырехлетний Вася здесь впервые. Он смущен. Ни на кого
не глядит, варит понарошку гречневую кашу. Варит просто
так, на словах. Поварил пять минут и расплакался: «Домой
хочу».
Призвала его маму. Теперь он замкнулся на ней, нас ни
видеть, ни слышать не желает.
Несколько занятий провел при маме, в основном играя в
уже слепленные детьми игрушки.
На третий урок явился сам, без мамы. Щеки надуты,
пунцовые, губы сложены в трубочку. Вася приготовился
что-то сказать. А вот что: - Я вас никого здесь не знаю.
Я вас стесняюсь здесь.
— Тогда давай знакомиться. Я — мама, ты — мой папа,
Никита — младший сын, Аня — моя дочка, а Саша — генерал.
Такая у нас веселая семейка.
— Я — папа? — переспрашивает.
Подтверждаю:
— Ты — мой папа, а Анин дедушка.
Вася серьезно обдумывает мое сообщение. Кажется, роль
моего папы пришлась ему по душе.
— Никита, ты сын? — спрашивает по-отцовски строго.
— Сын.
— Ты меня любишь?
— Еще не знаю, — отвечает Никита достойно.
— Мы одна семья? — обращается Вася ко мне.
— Да.
— Почему тогда он не знает?
Спас нас Саша-«генерал». Я нарочно назначила его
генералом. Саша старше всех, и он юморист. В свои шесть
лет он бы не стал играть в «детские игры», вот я его и
выделила из несолидной игры «смешным» назначением.
«Генерал» утешил моего «папу»:
— Вася, я тебы люблю. Никита еще не решил, он тебя на
следующем уроке полюбит.
Так Вася прижился в нашей семье. Игра в
папы-мамы-бабушки-дедушки скоро была забыта, зато Вася
перестал стесняться, стал своим человеком.
История с Васей еще раз убеждает в том, насколько важна
для детей семья, насколько дух тепла, защищенности
ассоциируется у них с семьей.
В нашей группе-семье хорошо разным детям — и здоровым, и
не очень, и реактивным, и тугодумам. Несомненно полезна
такая атмосфера физически неполноценным детям. Они
быстро адаптируются в дружественной среде, где никто не
смеется над хромотой или косоглазием (малыши не замечают
физических дефектов, они принимают все как должное), где
им обеспечены равные со всеми условия.
Но наше братство кому-то не по нутру. Очередная новость:
перестали ходить в студию два брата — пятилетний Костя и
четырехлетний Федя. Им-то как раз необходимо заниматься
лепкой. Из-за глаз. У каждого заклеен пластырем здоровый
глаз, чтобы во втором, слабом, эффективнее
восстанавливалось зрение. Свободные от пластыря глаза
нуждаются в тренировке.
— Почему они перестали ходить? — спрашиваю завклубом.
— Они всем мешают, и мать с претензиями.
— Их отчислили?
— Да. Пусть она свои претензии высказывает в другом
месте. Надо сокращаться. По-хорошему никто не понимает.
Значит, буду действовать в административном порядке.
Нигде нет такой свободы, как я вам предоставляю.
Пойдите, посмотрите на Курской — по 16 человек в группе.
Так больше дело не пойдет.
Что же это такое в самом деле, думаешь, возвращаясь с
работы домой. Сколько лет общество в лице конкретных
чиновников губит все, что мы с такой любовью создаем!
Или я — неудачница? горькими раздумьями не хочется ни с
кем делиться. И, переступая порог своего дома, я с ходу
начинаю рассказывать мужу и детям про Васю, как он пытал
Никиту, любит тот его или нет, и как нас спас
Саша-«генерал». Детям нравятся такие истории; мужу
нравится, что я наконец пришла домой с «событиями», и он
расспрашивает про Лизу и Юту, Арама и Аню.
Я изображаю в лицах, и как говорили, и что говорили. Это
успокаивает, позволяет глубже упрятать боль, в первую
очередь от самой себя.
дальше
|
