|
Искусствотерапия
Искусство лечит. Это давно поняли те, кто всерьез думал
о детях. Как и во взрослых, в детях есть и дурное, и
доброе. Преодолевать дурное помогают родители, сказки,
где постоянно присутствует мотив борьбы со злом, и
собственное творчество. Творя, дети обдумывают мир,
находят выход «темным страстям». Часто само содержание
рисунков указывает на эти самые «темные страсти»: войны,
битвы, танки, бабы-яги с кощеями бессмертными, взрывы,
пожары. Иногда агрессивное, озлобленное состояние
выражается в композиции рисунка и скульптуры, в
отношениях цветов в живописи.
Творчество — такая же врожденная потребность, как еда и
сон. Рисуя, дети избавляются от того, что их мучает,
пугает: навязчивых состояний, страха смерти и темноты,
страха потерять любимую маму или любимого отца. Все эти
страхи присутствуют в жизни самых нормальных детей.
Когда мы говорим им, что темнота не страшна и смерть не
страшна, мы их обманываем. Мы с головой окунаем их в
одиночество, из которого они пытаются выбраться, поверяя
листу бумаги свои тревоги.
Даже в лагерях истребления дети рисовали — они
обращались к карандашу и бумаге как к своим спасителям.
Цветы, стол с едой, гора, по которой когда-то съезжали
на санках, калитка в сад — дети не рисовали почти ничего
сказочного потому, что мир, откуда их изгнали, стал для
них сказкой.
Сказки помогают неуверенным стать увереннее — вот
мальчик с пальчик, такой крошка, а вышел на сражение с
большим и страшным миром!
Жизнь — это трата времени. Существенно ли, на что мы его
тратим?
Вот пришли на первое занятие самые маленькие,
четырехлетки. На столе уже выстроены железная дорога,
столовая, зал ожидания, в вагонах едут зайцы с
морковками через плечо, а на скамейках в зале ожидания
сидят пластилиновые пародии с чемоданами и коробками.
Чего нам не хватает? Нам не хватает дома, где живет
станционный смотритель. (Как звучит это словосочетание!
Пушкинская музыка. Детям нравятся такие торжественные
наименования.)
— Сейчас мы накатаем бревен, настругаем досок и построим
двухэтажный дом. — Говорю, а сама приглядываюсь к
новеньким. Вижу всех: робких и смелых, шустрых и
флегматичных, тревожных и уравновешенных.
Маленькая девочка с косами лепит рывками, тычками:
возможно, она заика — нарушение речи связано с
нарушением «движения». Сажусь рядом с девочкой. Она
смотрит на меня изучающе — глаза с длинными ресницами
часто моргают. Ее зовут Лина — это я узнала из анкеты.
На каждого ребенка есть анкета с фотографией. Чтобы
подлизаться к Лине, украдкой от остальных, подсовываю ей
красный фантик и две пуговички «на украшение». Девочка
действительно заикается. Значит, моя задача — привести в
порядок «движение». Убедившись, что она доверяет мне, я
кладу ладонь на ее руку, и мы вместе лепим. Необходимо
из урока в урок «перелепливать», «сглаживать» движения.
Тем же самым мы займемся с ней и в рисунке — научимся
рисовать линии, не отрывая карандаш от бумаги.
А вот тревожный ребенок — в рабочем халатике, с
нарукавниками. Много прошло таких — в униформе, в
рукодельных фартуках. Их специально готовили к походу в
чужой дом, куда они не хотели. Формы, фартуки, рабочие
халаты — часто вид приманки.
Крохотуля в халате до пят все время сползает со стула,
похож на перепуганного хомячка. Втянул голову в плечи,
тычет пальцем в пластилин, а сам все озирается,
прислушивается к шагам за дверью — может, это мама и она
заберет его отсюда. Руки так и просятся погладить
ребенка, но я не даю рукам воли. С такими детьми надо
быть настороже — чтобы не спугнуть. Попробую просто
поболтать с ним:
— Павлик, ты, видно, много каши съел с утра, у тебя уж
очень руки сильные (раз он в рабочем халате, то он и
чувствует себя человеком взрослым, сильным, может быть,
даже могучим). Ну-ка, можешь дырку проткнуть пальцем, с
размаху?
Подставляю мишень — тонкую пластилиновую лепешку. Ясно,
что проткнет!
Смерил меня взглядом: мол, стоит ли затеваться? Но
протыкать дыры — дело заманчивое, эх, была не была!
Павлик зажмуриваете и вонзает палец в «мишень».
— Я же говорила — силач! Тогда выручи нас — нет у нашей
станции начальника. Поезда устали стоять на рельсах, в
столовой все так объелись, что со стульев не могут
подняться, в зал ожидания дети стали плакать — им
хочется ехать, а поезд без разрешения начальника не
пускают.
Павлик слушает заинтересованно. Оказывается, от него все
зависит; значит, он не просто так пришел сюда в халате,
а для дела.
— Слепи станционного смотрителя!
Озадачила человека. Пусть думает. Ему уже не тревожно,
он расслабился, а дом меж тем не продвигается. Бросаю
клич: «Бревна, доски — всё ко мне!»
Повскакали, несут «стройматериалы». Раз они не боятся
встать, подойти ко мне, значит, обживаются в новой,
непривычной среде. Это важно.
— Я слеплю жену начальника, — сообщает Вика-толстушка
(ловко она переделала «станционного смотрителя» в
прозаического начальника!). — Потом детей начальника
слеплю.
На первый взгляд девочка благополучная. Но и дети из
ветхих, непрочных семей часто лепят «всех» — брата,
сестру, бабушку, папу. В порядке компенсации.
Строю дом, смотрю на Лину — та снова рвет пластилин.
Приходится оставить дом и заняться Линой.
— Это будет большая дверь, — приговариваю ей на ухо, —
мы сейчас ее покрасим, ровно-преровно...
Спокойное приговаривание помогает. Покрыли ровным слоем
пластилина полдвери, теперь сама.
— Я слепил, — Паша завернул целый брикет в фантик.
— Что это?
— Начальник. Холодно, вот он в одеяло и закутался.
— Как же он будет командовать, из-под одеяла?
— Он спит. Проснется, и тогда.
Павлик ликует: соорудил целого начальника!
— Вот ему подушка, — Витя тянет через весь стол руку с
пластилиновой подушкой.
Теперь наш начальник спит чин-чином, правда в
недостроенном доме, зато на подушке, на простыне и еще
одеялом укрыт — девочки позаботились.
— Какой лентяй, все спит и спит, никому ехать не дает! —
бубнит под нос Павлик.
— А пусть жена начальника за него поезд отправит, —
предлагает Витя, бледный, анемичный мальчик.
Он сидит, сложа руки, смотрит, как я строю дом. Ну и
что? Есть дети, которым необходимо медленное, спокойное
вживание в новую атмосферу. Возможно, дома Витя привык
повелевать: «Пусть машинка поедет, пусть кукла глаза
закроет, пусть жена начальника руководят железной
дорогой».
— Прилепляю к стене лепешку — балкон, ставлю на него
жену станционного смотрителя, то бишь начальницу.
— Пусть она с другой стороны стоит, ей паровоза не
видно.
— Тогда нужен второй балкон.
Витя присмотрелся к моему балкону, понял — дело
нетрудное — и соорудил второй балкон сам.
— Это ребенок станционного смотрителя, — показывает Вика
новую работу.
Что это! Пластилиновый гроб из брусков, в нем — голова
ребенка с пустышкой во рту, на туловище — два цветка.
— Подождите, я колеса приделаю! — Вика приделывает
колеса.
Лепила коляску — вышел катафалк.
— Почему у него цветы на животе?
— А потому что я умею такие розочки делать, меня бабушка
научила.
Понятно, Вика не вкладывала в работу «тайный» смысл —
она решила продемонстрировать разом все, что умеет. А
умеет — лепить розы, пустышку и ребенка!
Я не склонна к психоаналитическим трактовкам детских
работ. Но что-то встревожило меня в этой скульптуре.
Надо будет поглядеть на Викиных родителей. Пусть я не
согласна с Фрейдом в объснении подсознательного как
вытесненной сексуальности, в наличии подсознательного
нет сомнения.
— Давай оставим коляску во дворе, а ребенка положим в
кроватку, — предлагаю Вике.
Не соглашается:
— Ребенок начальника ждет свою маму на улице — она
поедет ним гулять в парк.
Мысль о парке понравилась: в парке соорудим качели,
карусели, детский городок. Размечталась и не заметила,
что дети стали ерзать. Значит, устали и надо поиграть с
ними — запустить наконец наш поезд. Сколько можно есть в
столовой и ждать в зале жидания! Архитектура дома
станционного смотрителя — типичное Ар-Нуво. Наверное,
из-за натиска декора. Очень смешно смотрится дом
станционного смотрителя на фоне безалаберной станции.
Что ж, каков хозяин — лентяй и соня, — таково и его
хозяйство. Для него махину отгрохали, а он спит и нет
ему дела до железной дороги!
Но если вернуться к подсознательному, то последнее время
я все чаще оказываюсь с детьми на железнодорожной
станции. Наверное, потому, что мечтаю о путешествии —
сесть бы в поезд, разложить на столике жареную курицу с
помидорами, посыпать кушанье солью из спичечного
коробка, помешивать ложкой жидкий чай в стакане и
ехать-ехать, все равно куда.
Фридл
Творчество замученных детей не подлежит художественному
анализу. По крайней мере я не берусь за такой труд.
Фридл Диккер-Брандейсова была художницей. В концлагере
Терезин стала учителем рисования. В каталоге «Рисунки
детей концлагеря Терезин» сказано, что Фридл «создала
педагогическую систему душевной реабилитации детей
посредством рисования».
С уцелевшими в Терезине детьми в сорок четвертом году
Фридл была депортирована в Освенцим. То, что она вложила
в детей, гибло вместе с ними в душегубке.
Маленький садик,
Розы благоухают.
Узенькая тропинка,
Мальчик по ней гуляет.
Маленький мальчик похож
На нерасцветшую розу,
Когда роза расцветет,
Мальчика уже не будет.
Каково было Фридл читать стихи Франтишка Басса, смотреть
на его рисунок, где по тропинке меж холмов возвращается
Франтишек к своему дому, в навеки утраченное детство.
Нет, оно не прошло, Франтишек еще мал, у него собрали
детство. Отобрали, а он все равно возвращается туда, к
себе домой, нарисованный мальчик в нарисованную деревню.
«Зима. Терезинские улицы совсем под снегом, который от
сильного мороза уже мерзлый. Гуляю медленно по тротуару
и слежу за жизнью на улице. Вот попался на глаза старик,
приблизительно восьмидесятилетний, с белыми волосами и
белой бородой. Если судить по походке, у него вид
сорокалетнего. Он шел быстро с миской еды в руке. Но
вдруг поскользнулся на обледенелом тротуаре. Он упал
головой прямо на мостовую и остался лежать» — записывает
в детском подпольном журнале шестнадцатилетний Герберт
Фишер, Дон-Герберто.
Дети искали выход. С увиденным невозможно смириться, его
надо как-то осознать или хотя бы просто зафиксировать.
Так возник детский подпольный журнал в Терезине.
Дети знали, что идут на смертельный риск, знали и их
учителя. Но писать стихи и рассказы не отговаривали.
Обучение детей в концлагере строго-настрого
воспрещалось. Не было запрета только на рисование.
«...Почти все малые арестанты рисовали. Собрание четырех
тысяч рисунков стало самым известным, хорошо
сохранившимся и потрясающим наследием замученных
терезинских детей» (из каталога).
Стать учителем в мире, обреченном на гибель, — страшная
участь.
Фридл была с детьми, не покинула их до последнего
мгновения. Чему она их учила? Какова была созданная ею
система «психической реабилитации детей с помощью
рисования»? Как оценить качество изображения тарелки с
кашей и людей с желтыми звездами, , несущих носилки с
мертвым по зимнему Терезину? Можно ли вообще обучать
детей чему-либо в нечеловеческих условиях?
И дети ли они после всего увиденного?
Я был ребенком,
С тех пор прошло три года.
Ребенок тот мечтал о сказочных мирах.
Теперь я не ребенок,
Я видел смерть в глазах...
Это стихи Гануша Гахенбурга. Он погиб в Освенциме
пятнадцатилетним.
Там в море садов и счастливых лет
Мама произвела меня на свет,
Чтобы я плакал.
Слезы — это увеличительные стекла. Глядя сквозь них на
рисунки, я вижу Фридл. Вернее, ее присутствие на
рисованных листах.
...За белой лошадью черный человек с черной тачкой.
Лошадь движется вдоль реки по зеленому лугу. На
горизонте — горы. Это аппликация Хельги Поллаковой. Но
где здесь Фридл?
Увеличительные стекла слез перемещаются по цветной
репродукции. А вот и Фридл. Она подсказала Хельге, что
зелено-коричневая гамма требует контрастных акцентов.
Поначалу лошадь была коричневой (край коричневой бумаги
виден из-под белой) и сливалась с фоном. Но композиция
требовала белого пятна, и Хельга согласилась с
учительницей.
Соня Шпицева хотела нарисовать крыши домов на своей
улице. Пасмурный день, над одной крышей — шпиль ратуши.
Поначалу Соня принялась рисовать по сухой бумаге
(сохранилась одна неразмытая линия с боку дома), но
Фридл научила девочку: «Чтобы вышло «пасмурно», надо
писать акварелью по мокрому листу, тогда очертания
размоются и будет казаться, что воздух влажный, как твоя
кисть».
Возможно, все было вовсе и не так.
Есть черта, которую не переступить воображению. Мы не
можем воссоздать реальную картину: маленькая, коротко
остриженная Фридл со своими ученицами, теперь тоже
остриженными, голыми, идет в газовую камеру. У душегубки
мы застываем. Свидетелей нет. Повествовать о том, как
Фридл корчилась в агонии рядом с Соней Шпицевой,
невозможно. Это — запредельное, хотя случилось в
пределах исторического времени с миллионами.
Нам дан страшный урок. Мы не можем, не имеем права жить
так, как жили до него. Вопрос «За что?» — риторический.
На него нет ответа. Но коли получен в наследство такой
опыт, его надо осмыслить.
Зачем Фридл в голоде, холоде, страхе обучала детей
приемам композиции? Зачем изобретала для них постановки
из скудной барачной утвари? Зачем знакомила их с
законами цветовой преференции? Зачем после каждого урока
раскладывала подписанные детьми работы по папкам? Зачем,
спрашивается, это было нужно Фридл, когда транспорты
смерти, один за другим, увозили детей «на Восток» — в
Освенцим?
...На желтых бланках концлагеря, где расписание работы
терезинской бани соседствует с указами по режиму, растут
цветы , порхают бабочки, улыбается мама, но и лежат
убитые, смотрят голодные глаза в пустые миски — судьбы
тысяч детей. Благодаря Фридл они стали и нашими
судьбами.
Увидел - отрази!
Я имела удовольствие целый год бок о бок проработать с
одним преподавателем по живописи, назову его Химичевым.
Он был на хорошем счету, его опыт советовали перенимать
и внедрять. И никого не удивляло, что ученики покидают
класс Химичева в каком-то растерянном, подавленном
состоянии. С живописи дети приходили ко мне, на лепку.
После недельной обработки детей было не узнать. Прежде
смелые, отчаянные выдумщики, они в нерешительности
глядели на глину и ждали моих указаний. Что с ними там
делают? Я решилась войти в соседний класс во время
урока. И вот что я увидела: родители сидят рядом с
детьми, все время их погоняют, только и слышно: макай
скорее кисть, рисуй, ты же видел сейчас ветку, дядя
показывал, ветка должна быть… Сжавшись, ребенок
неуверенно проводит линию, но тут родитель,
обнаруживший, что у соседнего мальчика уже все готово
(там мать приложила руку), выхватывает у своего дитяти
кисть и завершает задание. Потому что программа урока
напряженная, надо много успеть. Иначе — задание на дом.
Химичев обожал природу. Любить природу – не
предосудительно. Перед началом занятии, чтобы вдохновить
детей, он показывал слайды. Все как один должны были
вдохновиться и, как только включат свет, быстро пустить
в дело скопившееся во тьме вдохновение.
Увидел - отрази! Любитель природы, Химичев попирал
законы. Таким методам позавидовал бы сам Трофим
Денисович Лысенко, у которого тоже все вызревало и
поспевало до срока. Простая мысль, что дети - часть
природы, а природа не спринтер и времена года не
срываются с дистанции по выстрелу из ружья, не приходила
Химичеву на ум. Наверное, он не задумывался над этим.
Его целью был немедленный результат. О чем размышлять?
Все показано. Рисуем ромашку – серединку желтой краской,
лепестки беленькие, стебель зеленый. Только ромашку.
Колокольчики сегодня никто не рисует, это тема
следующего урока. Вообразить себе, что какой-то ребенок
не хочет рисовать ни ромашек, ни колокольчиков,
невозможно. Это урок, а не самодеятельность.
Слово «самодеятельность» было самым бранным в лексиконе
Химичева. Педагогов студии он распекал именно за
самодеятельность. Собрав нас в кабинете директора,
разумеется, при начальстве, он отчитывал нас за
отсутствие профессионализма. Главным нашим грехом было
то, что мы не воспитываем в детях чувство патриотизма
через любовь к природе и родному краю. Еще Химичев был
одержим великой идеей: все дети должны ходить в студию
со значками на груди, на них должны быть имя, фамилия,
номер группы студиозуса. Иначе, убеждал нас маэстро,
невозможно запомнить всех учеников. Но мы помнили и без
значков не только имена детей, но и другие, с точки
зрения Химичева, излишние подробности жизни. Директору
идея Химичева понравилась: детишки под номерами, и все
любят природу. Только вот если бы вообще без детей, без
студии, тогда еще проще организовать учебный процесс. В
конце концов почему этой мелюзгой должна ведать школа
искусств? Есть детские сады, там эстетическое воспитание
более уместно. Студию упразднили, Химичев стал завучем
художественного отделения, откуда он вскоре выжил самых
талантливых педагогов.
Беда, коли просветитель не умен. Исполненный самоупоения,
спускает он в народ идеи о пользе природы. Вдалбливает в
безмозглые наши головы само собой разумеющееся, и мы,
плененные общностью взглядов, ликуем: «Ах, как это верно
— быть ласковыми с детьми, ах, как необходимо приучить
детишек любить зверюшек, ах, как это полезно —
эстетически развивать малышаток!
Нас пленяет пошлость. Все очевидно, общедоступно, а как
убедительно!
Родители смотрели Химичеву в рот, обрамленный густой
бородой и усами, и прилежно рисовали дома огромных
лебедей (детям с таким размером не справиться). Химичев
расстилал в холле клеенку, и родители клеили на нее
лебедей — получалось грандиозное панно, которое тут же
занимало свое место в школе. Затем панно «Богатыри».
Старательно выписанные и вырезанные родителями мужи в
шлемах украсили стену у кабинета директора: слава
богатырской силе начальства!
А что же произошло с детьми? Склонные к конформизму и
самообману постепенно уверились, что все эти красоты на
клеенках - дело их рук. Честное меньшинство стало
нервозным — все чаще слышалось: «А помогите мне, а я не
умею...»
«Лебеди» и «Богатыри» затмили наши скромные
педагогические победы.
Химичев покусился и на лепку. Велел детям из всего
пластилина, что в коробке, скатать дома бревна и
принести на следующее занятие. Пусть посидят родители
вечерок, руки у них сильные, скатают бревна. Все лучше,
чем водку пить да жену бить. Да, это был размах!
Колокольни, крепостной вал, избушки — всё взрослыми
руками.
За короткое время из честных воспитались обманщики, из
скромных — честолюбивые, из фантазеров — лгуны.
Дьявольский профессионализм!
Откопали богиню
— У меня был один знакомый, древний грек, и он
жаловался, что боги с Олимпа с ним очень несправедливо
обошлись.
Что услышат дети из моего сообщения? Речь пойдет о
знакомом. Значит, история будет правдивая. Из первых
уст. Кто такой «древний грек», они не знают, богов с
Олимпа — тоже. Но кто бы они ни были, а обидели
знакомого учительницы — надо быть начеку!
Рассказывая детям о Бароне Мюнхгаузене, Орфее и Эвридике
иди умной Эльзе, я стараюсь приблизить к ним эти образы,
принять их в нашу компанию. Не столько наглядная
информация (открытки, слайды, музейные экспонаты)
представляет интерес для ребенка, сколько возможность
расширить связи с миром. В этом контексте и диалог с
культурой может стать интимным.
Мы — в Пушкинском музее. Останавливаемся в Греческом
дворике, у макета Акрополя. Смотрим молча, и я говорю:
— Представьте, какой это огромный храм-дом, если все эти
люди (показываю на античные статуи у стен) туда
помещались. Да что помещались, они рядом с этими стенами
казались лилипутами.
— Или муравьями, — развивают дети тему.
Начинается взаимодействие. Детей поражают размеры:
«Смотри, какая громадная, а этот еще больше, а
по-взаправдашнему все они маленькие, раз поместились в
этом доме».
И — первый вопрос по существу:
— А кто эта тетя?
— Афродита — богиня красоты. Ее откопали.
— Лопатами?
Моего ответа дети не слышат. Обступают богиню красоты и
конечно же не могут понять, почему она богиня и почему —
красоты. Глаза богини не смотрят — «У нее что, глаза
заклеены?», она не улыбается и вся белого цвета.
— Считается, что она самая красивая из женщин. Все хотят
быть на нее похожими. Интересно, а наши девочки похожи
на нее или нет?
И я рассказываю (конечно же все обратились в слух,
поскольку я не просто сообщаю сведения, а раскрываю
тайну), как определить «красоту». Глаз по длине должен
умещаться между глазами, нос трижды укладываться в лице,
расстояние между подбородком и носом равно длине носа и
расстоянию от переносицы до лба. Показываю, как
прищуриться, вытянуть руку и промерять лицо Афродиты. Я
прекрасно понимаю, что размеры эти для них — филькина
грамота, но само «измерение красоты» увлечет их, как
всякая игра.
Получилось — девочки у нас все канонические красавицы
(хотя на детское лицо «взрослый» канон не
распространяется), и теперь очередь мальчиков. Рядом —
Аполлон.
Никто не задает вопроса, почему он голый, почему здесь
почти все голые. Наша задача — убедиться: мы
соответствуем идеалу красоты, причем все до единого.
— Хорошо, что их всех раскопали — говорит кто-то. — И
этот дом, — дети снова обступили Акрополь. — Хорошо, что
его сделали.
После музея все проголодались. Пирожков в «Пирожковой»
не оказалось, зато были пельмени. Дети уплетали за обе
щеки. Их очень забавляло, что в Пирожковой не пирожки, а
пельмени. Тогда столовую надо назвать «стульевая» или «стульная»,
а кино — театром. «Пирожковая» с пельменями заняла
почетное место в наших любимых воспоминаниях.
В результате посещения музея дети поняли, что скульптура
- это не игрушка, а что-то большое, прочно стоящее на
тверди. Несколько уроков подряд они лепили «памятники»
на постаменте. Скульптура заняла свое место в шкале
понятий.
То, что мы даем детям как культурную программу, не
приближает к культуре, а разводит детей и культуру по
разным углам. Когда еще они встретятся! И встретятся ли
вообще?
За роман «Кристин, дочь Лавранса» норвежская
писательница Сигрид Унсет была удостоена Нобелевской
премии. В основе романа — исторические события. Любовь к
истории возникла с детства. Отец Сигрид был известным
археологом. Он умер, когда девочке исполнилось
одиннадцать лет. Его «завещанием» была маленькая
глиняная лошадка, найденная известным археологом
Шлиманом при раскопках Трои. Лошадка стала любимицей
Сигрид. Она и ввела девочку в таинственный мир
исторического прошлого. Не благодаря ли троянской
коняжке Сигрид стала великой писательницей?
Николай Васильевич Кузьмин рос в семье портных. Мать
будущего знаменитого графика и писателя ссыпала в
бумажный кулек цветные обрезки ткани и говорила сыну:
«Гляди — и увидишь райские кущи». Маленький Коля глядел
и видел райские кущи. И стал художником. К искусству он
пристрастился много позже. До той поры хватало поэзии в
собственном доме.
Как сделать, чтобы ребенок захотел узнать, кто такая
Арахна и почему был ранен в пяту Ахиллес? Лобовые пути
«окультуривания» или ничего не дадут, или, что еще хуже,
отвратят ребенка.
Приобщение детей к искусству должно быть естественным.
Но как добиться этой естественности, если в течение
стольких лет культура существовала на задворках, а слово
«интеллигент» звучало как ругательство?
Концерт для пластилина с оркестром
Двадцать четыре прелюдии Шопена завершаются звуком,
тающим в полной тишине. Медленное убывание музыки
возвращает тебя к началу, ты вновь проходишь сквозь все
прелюдии и приближаешься к финалу, когда смолкает рояль.
Катарсис в финале вызывает восторг.
 Перед Творцом и его
Творением.
То же ощущаю я, когда вдруг, в счастливый миг прозренья,
уловлю в ребенке — в его поступке, рисунке, слове,
жесте, взгляде, движении, молчании — цельность, когда
все, что я знаю, чувствую и понимаю, свяжется в душе. И
возникнет образ.
Сколько выстроено городов, железных дорог, парков с
фонтанами, качелями и каруселями — всякий раз они
другие, но всякий раз ты видишь, что дети воздвигают их,
руководствуясь неизвестными нам законами. Попробуй,
сформулируй их!
Мальчик нарисовал корпус телефона, а трубку вылепил и
положил на нарисованный корпус. Почему он так сделал?
«Взрослая» версия: трубка одушевлена, в ней — голоса,
можно играть в телефон, номера при этом набирать не
нужно — дети этого не умеют. И значит, сам корпус им не
важен. Однако наша версия может не иметь ничего общего с
мотивами такого решения.
Другой мальчик в детском саду оцарапал вилкой
переносицу. Воспитательница заклеила ранку пластырем.
Мальчик нарисовал на пластыре третий глаз. Теперь у него
три глаза. И всеми он видит. Воспитательница повела
мальчика смывать «грязь». Мальчик рыдал. Воспитательница
уговаривала: «Больно не будет». Но мальчик-то рыдал не
от боли, а оттого, что смывают третий глаз. От утраты
волшебного зрения.
Тот же мальчик любил рисовать на стенах. Дома ему
разрешали. И учитель в студии разрешил. На урок пришел
директор и отругал мальчика вместе с учителем. Когда
директор покинул класс, мальчик нарисовал директора на
полу мелом. Учитель поинтересовался, почему мальчик не
сделал это на той же стене, ведь он, учитель, ему все
равно не запрещает. А потому, оказывается, что директор
им в классе не нужен. Пусть уходит. Значит, стена,
изображенное на ней — для него символ присутствия, а пол
— ухода, удаления. По нашей взрослой логике, «ненужного»
директора и изображать ни к чему.
Девочка рисует слона. Приговаривает: «Вот он идет, идет,
идет. Дайте еще лист». На втором листе снова рисует
слона: «А он все идет и идет». Так было нарисовано
подряд шесть слонов, представляющих из себя одного и
того же, который все идет и идет.
Вспоминая сейчас эти случаи, я как бы прослушиваю
разрозненные части неизвестной симфонии. По отдельности
они все хороши, просто замечательны, но что за целое они
нам являют? Или это анахронизм эпохи Просвещения — во
всем искать смысл?
Пока раздумывала над тем, стоит или не стоит
доискиваться до сути, дочь на стене слепила семь веток
дерева. Ствола нет, ветки свободно разбросаны, на одной
из них, слева, «горельефная» белка, справа — кошка
карабкается, а внизу, в полуметре от всего, — одинокая
собачка с миской.
Да это же трехчастная симфония! Первая, левая часть —
спокойная, умиротворенная: белка сидит на ветке; вторая
— аллегро: кошка стремительно взбирается по ветке;
третья — финальная, после верно выдержанной
паузы-расстояния: грустная собака, одно ухо наставлено,
второе — висит. Миска для питья — знак заботы, живого
тепла. Симфония ре минор.
Как все это возникло? Был ли замысел? Или интересно
было, как я отнесусь к перепачканным обоям? Или решила
поработать вместе с мамой — мама пишет, Маня лепит? Или
это мечта о собаке, белке и кошке? Разумеется, Маня
хочет всех. Но и это не ответ на вопрос о том, как
возник замысел самой композиции.
Мы лишены возможности наблюдать, как растет дерево. Или
гриб. Хотя в детстве я часами сидела, затаившись, у
найденного гриба, чтобы подглядеть, как он подымается
ввысь. Однако мы можем, и в этом невероятная щедрость
природы, видеть, как растут дети, как стремительно они
развиваются.
Наутро симфония была «переписана». У дерева появился
ствол, собака была переселена под дерево, и в миске у
нее появилась пластилиновая кость. Белка была упрятана в
дупло, отчего изрядно сплющилась и перестала быть
похожей на белку, лишь кошка уцелела на месте.
Композиция утратила целостность, распалась на элементы.
Стало, как говорится, ближе к жизни. Значит, вчера дочь
остановилась не потому, что чутье художника сказало ей
«стоп». А потому, что изображенная коллизия была
исчерпана.
Наутро она ее не устроила. И собаку жаль, и белка
замерзла на ветке, надо ее в дупло, а дупло-то в стволе!
Больше Маня не прикасалась к своей работе. Она потеряла
к ней интерес на вполне законном основании: в доме
появился хомяк.
Хомяк — центр вселенной. Без него — ни с места. В гости
— с корзиной. В ней хомяк. Гулять — только с ним.
Оказавшись однажды в гостях без зверюшки, Маня томилась,
тосковала, а потом попросила бумагу и карандаш и
нарисовала целый альбом: «Жизнь хомяка».
Стремятся ли дети к художественному совершенству?
Оценивают ли свои труды критически? Или относятся к ним,
как к воздушному змею в небе?
Детство — бездна, полная звезд, и «несть им числа». И
как ни стремись к постижению тайны, замрешь на последнем
пределе, чтобы воскликнуть: «Нет, это все непостижимо!»
дальше
|
