|
Из пустого в порожнее
Едва научившись ходить, дети пекут «куличики».
Получается не сразу. Первые опыты — обвалы, песок не
держится, все сыплется. На помощь приходят формочки. Тут
и песка требуется меньше, и какое разнообразие выбора —
песчаный цветок, лодочка, груша, яблоко... Получаются
узнаваемые предметы. Но дети отличают их от настоящих,
уже полуторагодовалые знают условия игры: это — как
будто бы яблоко, а это — как будто бы груша.
Малыши любят рыть канавы. Старшие возводят замки из
песка, а они знай себе роют канавы. Им важно дорыться до
глубины. «Я до самой Америки дорыла», — сказала
трехлетняя дочь.
Пока их занимает процесс. Как кроты, они роют подземные
ходы. К законченной работе теряют всякий интерес: и
места-то не помнят, где полдня орудовали руками и
совками.
Помню, потерялась на пляже дочь. Ее искали всем миром, о
ее исчезновении сообщали рупором со спасательной
станции. А она через час была обнаружена неподалеку — в
вырытой яме. В тот день стоял туман, и никто не заметил
в яме ребенка. Я спрашивала ее, слышала ли она громкий
голос: «Разыскивается девочка Маня в розовых трусах...»
— «Нет. Я яму копала».
Куличи — выпуклости; ямы, канавы — вогнутости. До трех
лет дети осваивают выпукло-вогнутое пространство. Это
освоение столь же значительно, как и освоение речи.
Полость можно заполнить. Чем? Водой. Игра с водой —
излюбленное занятие детей. Иногда она наносит серьезный
ущерб имуществу. Я, например, лишилась единственного в
своей жизни флакона французских духов. То есть лишилась
я не флакона, а духов — они были вылиты, а пузырек
заполнен водой. Зато куклам повезло!
Впрочем, наши лишения ничто по сравнению с их
приобретениями. Переливая из пустого в порожнее, дети
постигают основное свойство материи. Разумеется, им
ничего не известно про закон жидкости и газа,
принимающих форму сосудов. Пока они заполняют пузырьки и
бутылки, завороженные струением или неподвижностью воды.
Вода — стихия, она манит так же, как огонь. Сколько раз
ребенок сходит по воду — принесет ведро с моря, выльет в
лужу, отправится за следующим. Если ему не разрешают
войти в воду и зачерпнуть ведром где поглубже, то его
задача усложняется. Сколько там добудешь с берега, да
еще так, чтобы не промочить ноги!
Детское наблюдение: льется вода из крана в кружку, дошла
до края — и больше не вольешь. В большую кружку входит
много воды, в лекарственный пузырек — мало. Потом
возникла другая игра: из кружки я разливала воду по
всевозможным емкостям, пока всю воду не изведу.
Получалось: одна кружка может напоить многих.
А то я просто лила воду на асфальт — получались черные
пятна, разводы, то на слона похожие, то на бегемота.
Заполнение емкостей — один из путей освоения формы.
Любопытство к тому, что внутри, в глубине, неодолимо.
Однажды в детстве я засунула палец в узкое горлышко
флакона от духов и пришлось разбивать флакон, чтобы
высвободиться из стеклянной тюрьмы. Есть предметы,
которые примагничивают, тянут к себе. Хочется трогать,
осязать витые ножки старинной вазы, скользить ладонями
по голубым граням стекла, нащупывать подушечками пальцев
выпуклость мелких цветов незабудок. Тактильные ощущения
пробуждают чувственные. «Мамина рука такая ласковая,
такая гладкая, как асфальт».
Глубина — тайна, в нее хочется проникнуть, поверхность
чарует, заманивает. Предметы оживают под пальцами. Мало
видеть вещь, ее надо осязать. Запрещая детям прикасаться
к предметам, мы лишаем их полноты познания, вызываем
тактильный голод, неудовлетворенность. Это может
привести их впоследствии к неприятию ласки, к неумению
проявлять нежность.
Вот почему лепка, копание в песочнице, выпекание куличе
рытье ям, осязание предметов органически необходимы
детям. Нельзя лишать их возможности брать в руки или
хотя бы трогать те вещи, к которым их влечет.
Последствия строгих запретов куда хуже разбитой чашки.
Подстольный мир
Подстольный, задиванный мир таинствен. Семилетняя Юля с
упоением рисует. И вдруг: «Можно я полазаю? Поищу
чего-нибудь на полу?»
Вспомнился сон из детства, часто повторяющийся: в
абсолютно пустой, стерильно чистой квартире я собираю
грибы. Срываю с реек плинтусов, кладу в корзину.
Пространство, о котором заведомо знаешь, что оно пусто,
оказывается наполненным. Это чистое чудо. Тоска по нему
прорывается в сны.
Не помню, нашла ли Юля что-нибудь, но ползала она с
упоением. За ней устремились все мои первоклашки,
страдальцы чистописания. Потом мы долго оттирали
школьные формы. Но если бы и был обнаружен клад,
родители бы не похвалили за перепачканную одежду.
Потом дети снова принялись рисовать. Работы, которые он
сделали после сбора неизвестно чего на полу, вышли
яркими, новыми, неожиданными для них самих.
Как дети в игре строят свое жилище? По подобию
взрослого, разумеется. Они воспроизводят интерьер,
моделируют внутреннюю жизнь дома. Строения из кубиков —
«экстерьерное» зодчество, дом под столом —
«интерьерное». По сути это то же освоение выпукло
вогнутого пространства, что и в копании ям и печении
куличей. Но в другом материале.
Заглянула в комнату к детям. Они спят. Письменный стол
(вход) завешен пестрой тряпкой. Заглянула в дом: игрушки
тоже спят. Мышка уложена в коробку из-под обуви, на
подушку, укрыта одеялом. Коробка — на поролоновом
валике: мышка вознесена над всем, ее только вчера
подарили, она главная. Постоянные жильцы - обезьянка
Яшка, ослик, кукла-растрепа — спят в ряд, не укрыты.
Никаких дневных тарелок, бутылочек, ложечек — ночью дом
ночной, спящий. Дом-спальня. Завтра, возможно,
посуда-изгнанница займет свое место, обязательно на
стене появятся картины, нарисованные игрушками, самую
лучшую сработает мышка — если не выйдет из любимчиков.
Совсем другое — строить из кубиков.
К внутреннему устройству жилища — никакого интереса,
зато сами дома — всевозможных стилей: тут и готика, и
барокко, в зависимости от стройматериалов. И конечно,
мосты, переходы, под ними — куклы и машинки.
Дети завоевывают пространство, домик за домиком, глядишь
— улица, улица города, а где город? Улица обрастает
светофорами, переходами, уже мало кубиков, мало деталей
«конструктора», в ход едет домашняя утварь: ложка —
фонарь, солонка — урна и т. д. и т. п. Разносортная
фактура не препятствие.
Наши темпы освоения нового несоизмеримо ниже детских.
Почему мы теряем темп? Может быть, потому, что идем по
пути накопления опыта, информации. Опыт, увы, часто —
враг интуиции, он накапливается и становится стеной,
мощным заслоном иррациональной природе постижения. Мы
уже не прозреваем на каждом шагу, мы рассуждаем: почему
это так, а то эдак?
Ребенок тоже рассуждает. Но его мысли сущностны. Картина
мира, выраженная в рисунке, обязательно заключает в себе
главные атрибуты мироздания: солнце, небо, землю.
Остальное — по индивидуальному выбору. У кого — птички,
у кого — мышки, у кого — люди, у кого — любимый шкаф.
Ребенок не боится банальности. Его нисколько не заботит,
что на рисунках других детей тоже есть и солнце, и небо.
Потому что искусство здесь не цель, а средство освоения
мира.
Два мальчика-близнеца трех с половиной лет красят
бумагу. В самый разгар работы подменяю краски цветными
мелками. Перед ними, обоими, кстати, не встает вопрос:
где краски? С тем же восторгом набрасываются на мелки.
Что же их привлекает? Движение кисти, мелка, карандаша
по белой поверхности: была белая бумага, стала цветная.
Что делается! Так и лепят — все равно из чего. Был ком —
надавили пальцем — получилась вмятина. С другой стороны
отщипнули — получился как бы след от пальцев. Страсть к
переменам, к метаморфозам — вот что ими движет, а вовсе
не создание картины или скульптуры.
На вопрос родителей «Что ты нарисовал (слепил)?»
отвечают не задумываясь. С ходу включаются в другую,
словесную игру. И свято верят: здесь огурец летает,
крылатый, а тут машина в гараже. Еще интереснее рисовать
так, чтобы бумага продырявилась, а потом смотреть в
дырку, как в бинокль.
Дочь моих знакомых никого не пускает в свою комнату: там
на полу — город. Где же он? Никакого города нет. Но
стоит сделать шаг — голос предупреждает от следующего:
вы что, не видите, трамвай только что остановился.
Родители девочки обеспокоены состоянием ее психики. Но с
этим все в порядке. Беда девочки в том, что у нее —
незаурядное воображение. А у ее родителей — заурядное.
Не находя понимания в семье (ее держат за первостатейную
лгунишку — «стоит напомнить про детский сад, у нее сразу
и живот болит, и нога ноет, и в голове колет»), девочка
затворилась в своей комнате со своими предметами, кстати
не только воображаемыми - у нее много кукол, и с ними
она прекрасно ладит, вдобавок изобрела язык, понятный
только в ее городе. Устному языку соответствует и
письменный - он у нее тоже разработан, ему она обучает
кукол.
Ее родители говорят мне: «Ну что ты в самом деле,
неужели ты можешь поверить, что у нее в углу живут
гномы? Если бы твой ребенок тебе каждый день рассказывал
такие байки, ты бы тоже бросилась к психотерапевту». Ну,
положим, мои дети такое тоже рассказывают, и про гномов,
и про котов а если уж я не могу в них поверить, я могу
вообразить.
Значит, я воображаю это нетрудно — все предметы вполне
доступны представлению, и предлагаю отправить гномов
погулять, советую сшить им пальтишки если на улице
холодно, и т. д. и т.п.
Мышление детей метафорично. По нестареющему определения
М. В. Ломоносова, метафора — это «сближение далековатых
идей». Дети без всякого напряжения сопрягают «далековатые
идеи». Именно поэтому они с раннего возраста обращены к
искусству: сочиняют стихи, песни, дома, дворцы.
Сочинительство — их стихия. В творческом акте рождаются
образные модели существа жизни.
Копая ямы, возводя дворцы на песке, укладывая кукол
спать дети постигают азы мироустройства. «Домики»,
которые нам, взрослым, так надоедает разбирать, — первая
попытка моделирования пространства.
Получается, детям необходимо и то, и это, и пятое, и
десятое. Как же, при нашей занятости, организовать такую
среду, где разовьется и воображение, и мышление, и
умение воплощать «творческость» в реальных формах?
Парадокс в том, что детям от нас почти ничего не нужно.
Кроме позволения и поощрения творчества.
Просто? Просто. Даже слишком. Но, чтобы соль сахаром не
казалась, мы городим заборы из запретов. Этого не брать,
к этому строго-настрого не прикасаться, нигде ничего не
разводить.
Так уж сложилось, что мы, взрослые, даже вопросы друг
другу ставим с «не»: «У вас нет того-то и того-то?», «Не
знаете, как пройти туда-то?», «Не подскажете, который
час?»
Мы как бы заранее предполагаем, что нужного предмета
нет, что на вопрос нам не ответят.
Забота, проявляемая о нас, тоже с отрицательным знаком:
«Не прислоняться!», «Не стоять — убьет!», «Не трогать
ручку крана!», «Не ставить вещи на ступеньки!»
На запретах вырастают рабы. Интересно, какими бы мы
были, если бы вокруг звучало: «Гуляйте на здоровье!»
Всему свое время
Недавно ко мне на занятия привезли двухлетнего малыша в
прогулочной коляске.
«У ребенка уникальные способности, — сообщил отец
мальчика — Повышенный интерес ко всему, что мнется. Из
теста лепит часами. Кроме того, плавает с младенчества,
умеет считать, знает все буквы, запросто сидит в позе
лотоса. Жаль, нет коврика, а то бы мы показали, да,
Алешенька?»
Алеша, пристегнутый ремнем к коляске, заплакал.
— Это от застенчивости, — утешил меня папа, — все-таки
новое общество. Ну, сын, будем выгружаться? — папа
извлек Алешу из коляски, прибавив, что обратить особое
внимание на лепку ему присоветовал гениальный
экстрасенс.
С Алешей на руках папа устроился за нашим столом и
теперь ждал задания. Алеша зевал — дело было в полдень,
— куксился, тер глаза кулаками.
Мы же с детьми предавались фантазиям: что было бы, если
бы мы сейчас заснули, как принцесса Шиповничек, и
пробудились через сто лет. Беседа была прологом к работе
— к лепке «сонного», застывшего, и пробудившегося,
подвижного.
Оказывается, дети как само собой разумеющееся
воспринимают «уснувшее царство». Раз Шиповничек,
уколовшись о веретено, заснула, заснуло разом все
вокруг. Для нас — это условность вымысла, для детей —
сущая реальность. Покидая дом, где только что было
шумно, весело, они не могут вообразить, что с их уходом
там все продолжается. Ушли — и все прекратилось вмиг.
Мы «заводились», «раскручивались», впадая с детьми то в
столетний сон, то в быстрое, радостное пробуждение.
Пробуждаясь, дети порхали, как птички, ржали, как кони
из царского стойла.
Папа стоически переждал прелюдию.
Первое задание было таким: вылепить камень заснувший и
камень проснувшийся. Ибо в скульптуре динамика формы не
механическое движение. Скажем, человек в позе идущего —
это еще не идущий человек. Вспомним «Идущего» Родена.
Одноногий торс, где движение передано не переставлением
ног, а наклоном торса, соотношением «несущих» масс.
Разумеется, я не жду от детей чисто пластических
решений. Но оригинальных — жду.
Отец Алеши настаивал на том, чтобы Алеша лепил камень.
Простой камень — элементарно! Но Алеша лепить не желал.
Чтобы чем-то занять ребенка, я дала ему коробку с
пуговицами. Алеша увлекся игрой. Сначала сортировал
пуговицы по величине и цвету, потом запутался в
разрядах, сгреб все пуговицы и к моему изумлению, нашел
оптимальный способ сортировки: пуговицы с двумя
дырочками откладывал в одну сторону, с четырьмя в
другую. Действительно, незаурядный мальчик.
Свое мнение я высказала папе. Тот усмехнулся:
— Чепуха! Сортировка пуговиц — пустое занятие для
человека, который умеет считать, читать и плавать. Вы
знаете, что из пятнадцати миллиардов мозговых клеток у
нас задействовано от силы пятнадцать процентов? Не
приходит ли вам, педагогу, на ум такая мысль: надо с
младенчества развивать этот огромный потенциал! - Алешин
папа горел идеей, тогда как его сын уже задремывал,
чмокая губами. - Потом будет поздно, поздно, понимаете?!
Зачем им вся эта игра в бирюльки? Их надо нагружать.
Ваша деятельность этому никак не способствует.
С этими словами Алешин папа пересадил сонного мальчика
прогулочную коляску, и они уехали, оставив меня
размышлять.
Если в человеке 90% воды, никто не станет сокращать ее
со держание в клетках с целью уплотнения материи,
хотелось возразить вдогонку. Природа позаботилась, чтобы
человек разумно тратил свои интеллектуальные недра,
значит, есть резон?
Мы не умнее древних. Не первые жители Земли. Никто не
по? считывал извилины Сократа и Эсхила. Неужели их
гениальность та уж определялась количеством
задействованных мозговых клеток А как тогда быть с
иррациональной природой творчества, с интуицией и
прозрениями? Неужели все это «от ума»?
За нашей спиной — опыт тысячелетий. Пора повернуться к
нем лицом. Познать законы. Вот один из них — про
своевременность всего сущего:
«Всему свое время, и время всякой вещи под небом:
время рождаться, и время умирать;
время насаждать, и время вырывать посаженное;
время убивать, и время врачевать;
время разрушать, и время строить;
время плакать, и время смеяться;
время сетовать, и время плясать;
время разбрасывать камни, и время собирать камни;
время обнимать, и время уклоняться от объятий;
время искать, и время терять;
время сберегать, и время бросать;
время раздирать, и время сшивать;
время молчать, и время говорить;
время любить, и время ненавидеть;
время войне, и время миру».
Время как философская субстанция нами утилизируется. Оно
- стрелочник режима дня, и не более того. С личным
временем ребенка мы не в состоянии считаться.
Поздно, а сын все рисует. Ему будет трудно встать утром.
Так думаем мы. И велим ему оставить рисунок, завершить
его завтра, после школы. В результате послушный сын лег
спать вовремя. Назавтра принялся дорисовывать и все
испортил. Мы проявили неделикатность, он повиновался, а
рисунок разорвал на кусочки и выкинул в мусорное ведро.
Мы посягнули на личное время сына, практически мы
обокрали его.
Взрослая жизнь – гонка. Мы вовлекаем в нее детей. А они,
в свою очередь, будут делать то же самое со своими
детьми. Не произрастает ли из этого сонм несущихся по
жизни верхоглядов? Неизлечимых неврастеников?
Дисциплинированные, «режимные» люди, как правило,
лишаются необходимой для развития личности функции —
созерцательной. В европейском человеке побеждает
деятельность. Только Восток еще как-то сопротивляется,
еще способен к созерцанию.
И дети. Дети – созерцатели и деятели одновременно. Они
везде одинаковы – и на Западе, и на Востоке. Они умеют
вглядываться в мир. Время для них еще не дискретно. А
«сладчайший миг свободы» бесконечен.
Панегирик Борису Никитичу
Борис Никитич влетает в школу, на ходу стягивает с плеча
пудовую сумку. Худой, взмыленный, спешащий, он увлечен
самой жизнью, не собой и не своим местом в ней, а жизнью
как событием, чудом, выпавшим на его долю.
«Я болела и все мечтала о Борисе Никитиче. А когда
пришла в класс, он взял меня на руки и говорит: «Аля,
где же ты была? Я так по тебе соскучился, все ночи не
спал, думал, когда придет Аля». Потом он поставил меня
на стол, прямо ногами, и говорит: «Выступает заслуженная
артистка республики Аля Зарецкая!» Я выступила, потом он
других стал также ставить, играет, а они поют. А слова
забыли. Зря он их всех на стол ставил, они же тяжелые,
всех подымать, и слов не знают. У него еще рука в так
белой обмоталке, поломанная, он поломанной рукой играет,
и еще всех на стол ставил».
Аля рассказывала мне это взахлеб, ее агатовые глаза
сияли, а при имени Борис Никитич из них сыпались искры.
Может, это ее первая любовь к человеку как таковому, не
к маме, папе, бабушке, дедушке, — а к человеку, который
скучал по ней, все думал о ней и с поломанной рукой
играл, да еще и поднимал тяжелыхы девочек на стол, хоть
они и слов песни не знают.
После занятий Борис Никитич показывает детям диафильм.
Читает за персонажей разными голосами, не пережимая и не
фальшивя. А на руках у него чья-то маленькая сестренка.
Угнездилась, как птица.
Борис Никитич нагибается перевести кадр, он управляется
с фильмом, и с чтением текста, и кажется, что весьма
упитанна девочка вовсе ему не в тягость.
Кончен фильм, «хорошие победили плохих». Включен свет,
мама девочки спрашивает:
— Она вам не мешала?
— Кто? — не понимает.
— Дочка.
— А, нет, мы с ней показывали кино, — и Борис Никитич
возвращает малышку матери.
Вот он стоит на сцене, перед хором. В костюме, белой
рубашке, при галстуке.
Это — торжественный момент. И дети торжественны.
Он объявляет громко, кто мы такие и что будем петь.
Наступает тишина — враз умолкают шестьдесят детей. Никто
на них не шикает, никто не взывает к порядку. Казалось
бы, при свободе, которая царит на уроках, не принудить
их стоять по стойке «смирно».
А он и не принуждает — детям передается его спокойствие,
его собранность: мы артисты, мы собранны, мы будем
выступать.
После концерта Борис Никитич прибегает в мой класс:
— Быстрей, мажь мне щеки помадой и губы, ну что это за
помада у тебя, нужна яркая, так, — оглядывает он
реквизит. — Вот эту шляпу давай, парик, фартук. Ну как я
тебе?
Дети уже сидят за накрытыми столами — об этом
позаботилась дирекция клуба. Борис Никитич — Официантка.
К бурному восторгу детей он превратился в тетю, в
фартуке, при парике, шляпе и румяных щеках.
Помню недоуменный взгляд родителей, мало кто из них
смеялся: видимо, сочли эту забавную метаморфозу уроном
учительскому авторитету. Но они ошибаются: дети обожают
того, кто может быть одновременно строгим и веселым,
серьезным и смешливым, но всегда, всегда — добрым.
Доброта атмосферна, как дыхание. Доброго человека дети|
неизменно будут любить, в каком бы обличье он к ним ни
явился...'
Надземелье
«Елена Рыгорывна, а давайте еще раз когда-нибудь слепим
лес и зверей там всяких». Пока дети лепили, пухленькая
курчавая Ирина, прикусив от старания пунцовую губу,
выводила печатные буквы. Оставив на столе послание, она
выбежала из класса вместе с ребятами.
Вторая группа уже занимала места за столом, а я никак не
могла вспомнить, что же за лес мы тогда лепили. Столько
лесов «выращено» за десять лет, а нужно вспомнить именно
тот, о котором мечтала Ира. Если это было в начале года,
то скорее всего — лес кленовых листьев, где каждый
лист-дерево украшен лепниной. Посмотришь на изображение
— и скажешь: это дерево змеиное, если вылеплены на нем
змейки; это — шаровое, если на нем шары, это — машинное,
если на нем машины.
А может, это был зимний лес, еловый: деревья — еловые
лапы, на них ватный снег, на фанере — тоже вата
сугробами, сверху присыпанная конфетти, как будто бы
снег искрится, гном с мешками подарков, лисы, белки.
Или весенний лес из голых прутьев, с почками из
пластилина и пуговиц, из круглых бус, а птичьи гнезда —
из яичных скорлупок.
Но сейчас за столом другие дети, те, что не просили меня
лепить лес. Что будем делать? А вот что: раздаю бумагу,
ножницы, фломастеры, на стол водружаю маленький столик.
— Это у нас подземелье — то, что под маленьким столиком,
— А это — надземелье, — показывают на крышку столика.
 —
Лесное надземелье, — продолжаю, — значит, рисуем всё,
что бывает в лесу.
— Деревья, кусты, цветы, — перечисляют вслух. Дети уже в
работе — достаточно минуты, чтобы оказаться в лесу,
которого еще нет, ни признака леса, скорее, антипризнак
— маленький столик на большом столе. Но обозначено
игровое пространство, и оно осваивается на глазах. Уже
нарисовано и кое-как, с трудом, вырезано первое дерево —
береза. Прикрепляю ее к столику пластилином. Вот —
птица, приклеиваю ее к березе (пластилин тяжелый, лучше
пользоваться клеем). И возникают грибы, цветы,
обязательная красавица — этакая брунгильда с соской
вместо ожерелья на груди. Создательница брунгильды любит
своего младшего брата, тот сосет соску, значит, соска —
особый знак.
Дети рисуют взахлеб, вырезать им уже некогда, да и я
едва управляюсь, вырезаю абы как, лишь бы успеть. Нет,
такого леса точно еще не было — совершенно таинственный,
многоярусный, на возвышении. Цветы выше деревьев,
брунгильда выше цветов — в такой несоразмерности есть
особая прелесть, прелесть неранжированного пространства.
Театр леса.
— А я сделаю всю природу – заявляет Анечка-крошечка.
Банты больше головы, круглые хитрые глазки. Аня —
максималистка, подавай ей всех людей, всю природу! Что
же — на кусочке картона умещает «всю природу», как и
было заявлено: цветы, грибы, деревья, зайцы сбиты в
кучу, не понять где заячье ухо, где ствол дерева. Анин
«венец творенья» прикрепляю к древку и ставлю перед
лесом.
— Вот вам птица-разнокрылица пожалуйста! — Анечка
протягивает мне разнокрылицу — ракушки разной величины
прилеплены к пластилиновому туловищу.
Что прежде — идея или воплощение? Для Ани процесс
нерасчленен: взгляд упал на ракушки, ракушки-крылья, но
они разные, а крылья у птицы одинаковые. Ну и что? Пусть
тогда будет разнокрылица.
Аня задала тон, постепенно все переходят от рисования к
лепке. Птица оказывается первым жителем подземелья. В
подземелье, конечно же, и пираты, и страшилы, и драконы.
Чтобы все они не выбрались оттуда, между ножек столика
натягиваем гофрированную бумагу, оставляя место только
для входа. А вдуматься: верно-то как!
Надземелье — воздушное, рисованное, подземелье —
земляное, тяжелое, пластилиновое. Было ли замыслено
разнофактурное пространство? Нет. Нас вывела на него
интуиция Анечки-крошки. Она задала тон, как джазовый
пианист, увлекающий за собой оркестр. Именно так родился
и наш лес с подземельем. Тему задала Ирочка (сейчас она
на уроке музыки), Аня — тон. А вместе — вышел концерт
для леса с подземельем. Мы сыграли его в десять рук на
одном дыхании.
В трудные минуты я достаю из сумки Ирочкину записку с
поистершимися буквами. Если все рухнет — а предчувствие,
что и эту студию, как предыдущую, кто-то разрушит, не
покидает меня, — то утешением останется девочка, которая
всегда захочет вместе со мной
ЕЩЁ РАЗ КОГДА-НИБУДЬ ВЫЛЕПИТЬ ЛЕС И ВСЯКИХ-ТАМ-ЗВЕРЕЙ
дальше
|
